цы вполне удовлетворяют.
     Положение необъятности и живости памяти у гениальных людей является для
нас  догматическим  выводом  теоретической  системы,  лишенным  пока  нового
подтверждения данными опыта. Это положение, конечно, нельзя опровергнуть тем
доводом,  что гимназический курс  истории или неправильные греческие глаголы
очень быстро забываются и генинальными людьми. Не воспоминание  пройденного,
а память о пе-
     режитом  -  вот  предмет  наших  рассуждений.  То,  что  изучается  для
экзаменов, остается в  памяти в самой  незначительной своей  части, именно в
той, которая вполне соответствует  специальному таланту школьника. Благодаря
этому  станет вполне понятным, что  у  маляра может  быть лучшая  память  на
цвета, чем  у  величайшего  философа. У самого ограниченного филолога лучшая
память о  давно  заученных аористах,  чем у его коллеги,  гениальнейшего  из
поэтов.  Тот  факт,   что  экспериментальная  психология  испытывает  память
человека, заставляя его заучивать всевозможные буквы, многозначные числа или
бессвязные   слова,  самым   беспощадным  образом  обнаруживает   всю   свою
безнадежность и беспомощность. Эта беспомощность особенно ярко сказывается у
людей,   которые.  вооружившись  целым  арсеналом  электрических  батарей  и
сфигмографических  аппаратов,  не  переставая  кричать  о  "точности"  своих
бесконечно-скучных  опытов,  заявляют  притязание на  авторитетное слово  in
rebus psychlogicis. Но все эти попытки имеют так мало общего  с той памятью,
которая вмещает  в себе  сумму  переживаний  целой  человеческой жизни,  что
невольно  задаешься  вопросом, имеют  ли  эти  кропотливые  экспериментаторы
вообще  какое-нибудь  представление об этой  особой форме памяти или  даже о
психической  жизни. Упомянутые  исследования  применяют  к  разнообразнейшим
модам  одинаковую  мерку,  благодаря   чему  все  индивидуальное  совершенно
сглаживается. Они как бы умышленно отвлекаются от самого  ядра индивидуума и
рассматривают  его  как   хороший   или   плохой  регистрационный   аппарат.
Несомненно,  глубокая  мысль  лежит  в  том,  что  в  немецком  языке  слова
"bеmеrкеn"  и  "mеrкеn" одного и того же корня. То,  что возбуждает внимание
вследствие естественной  созданности  своей,  -  запоминается. То,  о чем мы
вспоминаем, первоначально должно было вызвать  интерес  к  себе, если  же мы
что-нибудь забыли, то  ясно,  что мы в  этом обстоятельстве  принимали самое
ничтожное участие.  У  религиозного  человека  прочнее всего  врезываются  в
память религиозные учения, у поэта - стихи, у мистика чисел - числа.
     Здесь можно вернуться к содержанию предыдущей главы и обосновать особую
твердость  памяти  у  гениальных  людей  еще  другим путем.  Чем  гениальнее
человек,  тем  больше он вмещает  в себе человеческих  типов и  человеческих
интересов,  это  в свою  очередь  предполагает  и значительные  размеры  его
памяти.   В   общем,   для   всех  людей   одинаково   открыта   возможность
"перцепировать" явления  окружающей среды, но большинство "апперцепирует" из
бесконечного множества явлении только бесконечно  малую  часть их. Для гения
идеалом является такое существо, у которого число  "апперцепции" равно числу
"перцепции Такого  существа в  действительности нет.  С другой  стороны,  не
существует  также человека, который  ограничился бы одними  "перцепциями"  и
никогда не "апперцепировал  бы".  Уже  по  одному этому  должны существовать
всевозможные степени гениальности, в крайнем случае,  нет ни одного мужчины,
который абсолютно был бы лишен гениальности. Все же совершенная гениальность
остается идеалом.  Нет человека, совершенно лишенного апперцепции,  как  нет
человека с универсальной апперцепцией (которую мы впоследствии отождествим с
совершенной  гениальностью).  Апперцепция,   как  усвоение,  пропорциональна
памяти,  как  обладанию,  в  смысле  объема  и  твердости  ее.  Так  тянется
непрерывный  ряд  ступеней  от  человека,  живущего  отдельными  бессвязными
моментами,   лишенными   для  нет  всякого   значения,   такого  человека  в
действительности   нет,  к  человеку,  который  живет   непрерывной  жизнью,
оставляющей в  его  памяти  след  на  вечные времена (так интенсивно  он все
воспринимает!). Такого человека в действительности тоже нет: даже величайший
гений гениален не во все периоды своей жизни.
     Первым  подтверждением этого взгляда  о  непреложном соотношении  между
памятью и гениальностью, как и изложенной здесь  дедукции из  этого взгляда,
может служить  неимоверная  память,  которую  проявляют  гениальные люди  по
отношению к мелочам, к  самым  второстепенным  сторонам какого-либо явления.
При универсальности их природы  все обладает для них  одинаковым,  часто для
них  самих  не  ясным  значением.  А  потому всевозможные детали само  собою
неизгладимо  запечатлеваются  в  их  памяти,  врезываются  в нее  без особых
усилий, без особенной внимательности со стороны.  Мы уже  здесь обратим наше
внимание на  ту мысль, которая  впоследствии будет  глубже  разработана, что
гениальный человек в разговоре о давно  минувших событиях никогда не скажет,
например,  "это  неправда",  не  скажет  ни   себе,  ни  кому-либо  другому.
Правильнее  было бы думать, что для него  нет  ничего  такого,  в  чем он не
ощущал  бы   известной   степени   достоверности  именно   потому,   что  он
восприимчивее  всех  прочих  людей   к   различным   изменениям   предметов,
происшедшим в процессе их жизни.
     В  качестве верного  средства  испытать дарование  какого-либо человека
можно порекоменд