обозлился. Он понимал, что отныне слух о его унижении будет тянуться за ним, 
как хвост за кометой, и это отравляло ему жизнь. Десять лет пройдет, а будут 
помнить и рассказывать, как Филатов безнаказанно набил ему морду и потом 
гоголем ходил по станции!
В этой трудной ситуации у Осокина был один выход: заявить во всеуслышание, что 
те слова он ляпнул сгоряча, извиняется за них, но самого Филатова извинять не 
станет и когда-нибудь, после зимовки, с ним посчитается. Это было бы всем 
по-человечески понятно и даже могло вернуть Осокину если не уважение, то 
некоторое сочувствие: ну, сглупил парень, а теперь осознал, мало ли что с кем 
бывает?
Будь Осокин поумнее и дальновиднее, он так бы и поступил. Однако время шло, и, 
хотя о том происшествии никто не напоминал, Осокин видел в глазах товарищей 
скрытую насмешку и все больше ожесточался. Свои обязанности он по-прежнему 
выполнял безупречно, при всех бодрился и охотно смеялся чужим шуткам, но 
унижения своего забыть не мог.



ГРУЗДЕВ

Третий день я валяюсь на парах, читаю книжки и принимаю посетителей. Я первый 
официально зарегистрированный на станции больной, гордость доктора и его отрада.
 Валя Горемыкин кормит меня блинчиками с медом, Филатов приходит петь под 
гитару, и даже сам начальник лично навещает больного, чтобы проявить чуткость и 
поднять его боевой дух.
В этом внимании, безусловно, искреннем и трогательном, я отчетливо вижу скрытую 
издевку, так как фурункул размером с Казбек, отравляющий мое существование, 
ухитрился вскочить на том месте, о котором и обществе не принято говорить. Лежу 
я либо на боку, либо на животе и вскрикиваю от малейшего неосторожного движения,
 что заставляет негодяев-посетителей отворачиваться и тихо умирать от смеха. 
Слабым от боли голосом я проклинаю их и гоню к чертовой матери, и они, выскочив 
в тамбур, плачут и стонут: «Чаплина не надо!.. Райкин!» И, мерзавцы, с постными 
лицами спешат обратно посочувствовать…
Наибольшее счастье, однако, мой фурункул доставляет Бармину. С важным и 
неприступным видом профессора, окруженного почтительной свитой, он оголяет мою 
спину, делает многозначительную паузу и глубокомысленно изрекает: «Они еще не 
созрели-с, нужно ждать-с», и – на публику: «Мозг не задет-с, непосредственной 
опасности извилинам нет-с».
Этот паршивый фурункул – главная и любимая тема разговоров. Полярники как дети: 
размеренности, однообразия они не терпят, подавай им какую-нибудь игрушку. 
Ладно, пусть тешатся, не вечно же я буду беспомощен, как полено. По-настоящему 
переживает за меня один только Кореш: подходит, смотрит грустными, все 
понимающими глазами, лижет руки и, как мне кажется, вздыхает. Он давно простил 
мне измену с Мишкой, принес миску обратно и делит свою привязанность между мной 
и дядей Васей, хотя тот из принципа его не кормит: «Не в упряжке ходит, чего 
баловать!» Кореш – воспитанник, личная собственность дяди Васи, который 
нисколько не обескуражен тем, что пес прилип ко мне. Особого секрета здесь нет: 
во-первых, я его кормлю, во-вторых, в отличие от дяди Васи, пускаю ночевать в 
домик, на коврик возле печки, а в-третьих, угощаю изюмом, который бабушка 
тайком сунула мне в мешок. Докторские витамины Кореш тоже любит, по изюм – это 
для него открытие, наслаждение, выше которого он ставит разве что 
благосклонность, Белки. Конкуренции с Белкой мне не выдержать, эта развязная и 
довольно глупая дворняга действует на Кореша неотразимо, из-за нее он теряет 
голову и пускает по ветру клочья шерсти из шкуры трусоватого соперника – Махно. 
Я к Корешу привык, ласкаю его, но сердцем остаюсь верен Мишке. Если среди людей 
есть и гении и тупицы, то почему не допустить того же у зверья? Уверен, что, 
если бы не тот тип с ракетой, Мишка сегодня ходил бы за мной, как собака. 
Хотите верьте, хотите нет, но в его маленьких диких глазах явно светился ум! Мы 
с ним часто беседовали, Веня из ревности даже пустил слух, что я излагаю 
медведю принцип работы магнитного павильона. Это, конечно, ерунда. Знаете, что 
я ему рассказывал? Историю своей жизни. И, клянусь честью, никогда еще не имел 
столь благодарного слушателя. Допускаю, известную роль играли и кусочки мяса, 
украденного на камбузе, но нельзя же все вульгарно сводить к желудку.
Кореш, паршивец, услышал Белку, выскочил и забыл прикрыть дверь; из тамбура 
несет холодом, а я в домике один: Дима Кузьмин, мой сосед, совершенно погряз в 
своей ионосфере, да и моя работа на него свалилась, и он является домой только 
ночевать. Приходится с воем подниматься и ковылять к двери. Дима – парень 
покладистый, на редкость работящий и, что для меня очень важно, неразговорчивый.
 На Новолазаревской я жил в одной комнате с Пуховым и с тех пор считаю 
молчаливость высшей добродетелью соседа. Кстати говоря, Дима, сам того не 
подозревая, оказал немалое влияние на мою судьбу: именно он должен был идти 
магнитологом и локаторщиком на Новолазаревскую, но заболел, и Семенов 
удовлетворился моей скромной кандидатурой, за что всю зимовку неоднократно себя 
проклинал.
Этот человек для меня загадка. Целый год мы, словно частицы с одноименными 
зарядами, взаимно отталкивались; даже когда я внутренне был с ним согласен, все 
равно возражал, то ли самоутверждения ради, то ли чтоб нейтрализовать рабские 
поддакивания Дугина. Семенов терпеть меня не мог, рад был наконец от меня 
избавиться, и что же? Как ни в чем не бывало пришел ко мне в отдел, вызвал в 
коридор и предложил идти в дрейф.