бутербродами, чашки с кофе и одобрительно кивнул.
– Молодец, крошка.
– Убедительно прошу вас отныне не называть меня этим дурацким словом!
– Почему это «отныне»? – весело удивился Филатов, осторожно откусывая от 
бутерброда. – Ты что, жизнь со мной собралась вместе прожить?
– А разве вы после всего не захотите больше со мной встретиться?
Филатов присвистнул.
– После чего это – «всего»? После того, как я на полу, как собака, дрых?
– Если б захотели, легли бы на диване.
– Спасибо за разрешение. Тебе сколько лет?
– Девятнадцать.
– А мне двадцать три. Можешь не «выкать».
– Ты всегда так поздно работаешь?
– А что?
– Заходил бы тогда за мной, у меня четыре раза в неделю тренировки в 
одиннадцать вечера кончаются.
Филатов развеселился.
– А на кой черт мне это надо?
Надя поджала губы.
– Конечно, можешь и не заходить. Найдется еще кто-нибудь, можешь быть уверен.
– Ну, допустим, зайду. А дальше что?
– Проводишь до общежития.
– Исключительно интересно!
– А в воскресенье можешь пригласить в кино.
– Потрясающая перспектива! – С каждой минутой Надя все больше забавляла 
Филатова.
– А что тебе еще надо?
– Мне надо, – таинственным шепотом сообщил Филатов, – немедленно, не сходя с 
места, тебя поцеловать!
– Рано. – Надя торопливо встала, сполоснула в мойке чашки. – Но если не будешь 
очень торопиться, шансы у тебя есть!
Так в жизнь Филатова вошла та самая «художественная гимнасточка». С их встречи 
прошло уже четыре года. Надя закончила институт и сама тренировала малышек в 
спортивной школе, трижды провожала Филатова в экспедиции и встречала его, а до 
загса дело никак не доходило. Филатов оказался бешеным ревнивцем, устраивал 
сцены, Надя бежала за помощью к Барминым, и следовало пылкое примирение, но 
ненадолго. Раз десять они уже расставались навсегда, и столько же раз Филатов, 
как побитая собака, возникал у дверей спортивной школы.
– Ну что мне с ним делать? – хныкала Надя.
– Бить, – советовал Бармин. – Бить смертным боем, а потом обливать ледяной 
водой. Три раза в день по десять минут после еды.
– Меня нужно брать лаской, – возражал Филатов. – Нежностью.
– Из-за него я отказалась от чемпионата города! Старшего тренера он обозвал 
«блудливым козлом» и пригрозил сдать в утиль, если он до меня дотронется.
– И сдам, – пообещал Филатов. – Чего он хватает за ноги?
– Но ведь я гимнастка. Это его работа. В другой раз Бармин насел на Филатова:
– Ну, чего ты тянешь? Не говори потом что я не предупреждал: останешься на 
бобах!
– Красивая она очень, – вздохнул Филатов. – Не для меня.
– Брось, ты тоже не лыком шит. Скажем прямо, рожа, глаза разбойничьи, но именно 
эта дикость и нравится женщинам. Ведь любишь?
– Вопрос! Только… зыркают на нее, гады. Не могу, руки чешутся.
– И хорошо, что зыркают! – заорал Бармин. – Гордись этим, осел! Пиши ей стихи! 
Могу даже подсказать первую строчку: «Я помню чудное мгновенье».
В результате такой интенсивной обработки наступил длительный сравнительно 
мирный период, однако у Нади неожиданно заболел отец и она уехала к нему 
сиделкой, и Филатов опять ушел в дрейф, не расписавшись. Но фотокарточку Нади 
на сей раз впервые поставил, не таясь, на тумбочку у своих нар, о чем Бармин не 
замедлил сообщить Нине, а та поделилась важной новостью с Надей, важной потому, 
что по традиции полярник вешает или ставит у постели фотокарточки только жены 
или невесты.
Несмотря на то, что перед дрейфом старые недруги Дугин и Филатов по требованию 
Семенова обменялись рукопожатием, их отношения теплее не стали. Работали они 
согласно, повода для ссоры не искали, но своего напарника Филатов по-прежнему 
не любил: словами простил, но душою простить не мог и не верил его дружелюбию 
ни на грош. Дугин же, очень ценивший мир и согласие с теми, кого почитал ровней 
или посильнее себя, подчеркнуто уступал в мелочах, входил в домик на цыпочках, 
когда Филатов спал, но в друзья не лез и разговоров по душам не заводил.
Время стирает острые углы, обтесывает человека, и с годами из суждений Филатова 
о людях исчезала легковесная размашистость, он становился терпимее и 
удерживался, как учил его когда-то Гаранин, от односторонних оценок: то 
накапливался жизненный опыт. Филатов взрослел. Если раньше, невзлюбив кого-либо,
 он видел его лишь в одном цвете, то теперь в том же Дугине он стал уважать 
редкостную даже для полярника отдачу в работе, чего не желал замечать раньше; 
еще признал за Груздевым право на скрытность и некоторое высокомерие, не потому 
что тот был умнее других (Бармина и Семенова, например, Филатов ставил выше), а 
потому, что держал себя Груздев с достоинством, голову ни перед кем не гнул, 
самой черной работы не чурался и вообще оказался хорошим парнем: по своей охоте 
предложил Филатову заниматься с ним физикой и без всяких скидок, но 
доброжелательно, разбирал его стихи. Теперь Филатову было стыдно, что поначалу