гостить к Борису.
Знал, что дома будет видеть и слышать одно и то же.
Как изголодавшийся человек, дорвавшись до еды, ест сверх всякой меры, так 
бывшая студентка в залатанном пальтишке все свободное время металась по 
универмагам и перекупщикам, разыскивая модное тряпье, бросаясь, как сорока, на 
все, что блестит. Работа в никому не нужном НИИ ценилась ею только за то, что с 
нее можно было срываться, когда угодно; набитые подписными изданиями книжные 
шкафы открывались во время генеральной уборки – с его любимыми книгами общался 
лишь пылесос; на чашку чая приглашались не Кравцовы, а товаровед из торга и 
другие нужные люди, ужасавшие Анисимова своей приземленностью.
Девочки вообще неосознанно склонны подражать матери, и страшнее всего было то, 
что свой жизненный принцип – живи, одевайся лучше и красивей других! – Рита 
сумела привить дочери. Для осознания этого принципа не требовались ни ума, ни 
сердца, он был слишком доступен и притягателен. Джинсы, туфельки, серьги… «Папа,
 долго я буду ждать дубленку?»
Проворонил, с печалью думал Анисимов, опоздал…
Раньше, сажая дочь на колени, он подолгу рассказывал о пингвинах и медведях, о 
полетах над белым безмолвием, о чреватых неожиданностями посадках на куполе 
Антарктиды и на дрейфующий лед, а она, замирая, слушала, ахала и умоляла: «Не 
улетай, папочка, живи, как все папы, дома!» Теперь Светлана рассуждала совсем 
по-иному, теперь она льстила: «Ты же, папочка, замечательный летчик, о тебе в 
газетах пишут, мы уверены, что с тобой ничего не случится!»
Они уже давно говорили на разных языках.
Один случай произвел на Анисимова особенно тяжелое впечатление.
Это случилось полгода назад, когда от неожиданного – – гром среди ясного 
неба! – сердечного приступа умер Коля Авдеенко, веселый и могучий человек, 
отличный летчик. Его семья оказалась в долгах за паевой взнос в кооператив, 
товарищи сбросились, кто сколько мог – Анисимов дал пятьсот рублей. Узнав об 
этом, Рита впала в истерику, сыпала оскорблениями, слова уже не выбирались; но 
больше всего Анисимова потрясли глаза дочери, в которых были презрение и 
жалость…
Слепец!.. Проворонил, опоздал, так же безвозвратно потерял жену и дочь, как 
вчера потерял любимую машину.
Безвозвратно, повторил он про себя и замер, пораженный неожиданной мыслью.
Точка возврата!
Она, как пограничный столб, разделяет два рубежа – прошлое и будущее.
Если для самолета точка возврата – единственная, то в судьбе человека она может 
встретиться не раз и не два, потому что в жизни человек не раз и не два 
оказывается на одинаковом расстоянии от добра и зла.
На таком расстоянии находится он сейчас, в эту минуту своего бытия – перед 
точкой возврата. Нужно было спешить в Тикси, взять на борт пассажиров, попасть 
в циклон и разбить машину, чудом найти избушку и дрожать от холода на полу, 
чтобы задуматься, сбросить с глаз шоры и в темноте увидеть то, чего он долгие 
годы не видел при солнечном свете.
Теряя, человек испытывает не только страдания – бывает, что он и освобождается, 
ибо всякое обладание связывает.
Это были трудные и горькие мысли, но Анисимов, усталый, битый, продрогший, с 
огромной ясностью чувствовал, что они его очищают.
Он вдруг поймал себя на том, что больше не думает, как поступит с ним комиссия, 
ему стало безразлично, что говорили и что будут говорить о нем люди. Теперь он 
догадывался, что в его жизни начинает происходить нечто необычайно важное, 
важнее всего, что было до сих пор, и что впервые за годы ослепления хозяин 
положения – он, и никто другой. А раз так – хватит копаться в себе.
И, круто повернув ход размышлений, стал думать о том, что делать дальше. 
Воссоздал мысленно в памяти карту, которую вечером они изучали, припомнил, что 
до Среднего пятьдесят три километра, до острова Медвежьего восемь, и скорее 
всего самолет полетит туда…



ПЕРВАЯ БЕССОННИЦА

Часа два Кулебякин поддерживал огонь в нечурке, потом задремал, запустив пальцы 
в теплую шубу Шельмеца и приказав сторожевым точкам в мозгу не прозевать 
самолет. Услышав знакомый гул, он выбегал, залезал на треногу геодезического 
знака и сигналил фонариком; шансов, что столь слабый свет увидят сверху, было 
немного, но если не сигналить, их вовсе не будет – остров закрыла поземка. 
Вспененные струи поднимали, взметали с поверхности острова снежную пыль и 
закручивали ее в спирали; в этой дьявольской круговерти уже за двадцать шагов 
избушка терялась из виду. Но свои следы – снег был по колено, Кулебякин 
потерять не боялся и вместе с Шельмецом подолгу брел вдоль берега, глядя под 
ноги и разыскивая плавник, которого, по словам Белухина, здесь должно быть 
навалом. В первый свой выход он ничего не нашел, а во второй быстро натолкнулся 
на спрятавшуюся под снегом здоровую лесину. Обкопал лопатой, обтесал плавник от 
намерзшего снега и поволок к избушке – как трелевочный трактор. Чего другого, а 
силы у Кулебякина было с избытком – не меньше как четверых природа ради него 
обделила.
Довольный, вместе с ним возвратился и Шельмец, тоже не зря в поземку вышел: 
разнюхал на берегу и в два счета схрямкал остатки, видать, недоеденной песцом 
чайки – считанные минуты назад был здесь песец, следы еще не затянуло. Голодным 
людям и песец сойдет за курицу,