За несколько минут до того, как в эфир пошла эта радиограмма, я прокрался на 
мостик, взялся за поручни и замер в углу. Чернышёв меня не видел, но много 
позднее, когда Совет капитанов решал его участь, данное обстоятельство в расчёт 
не принималось: обязан был видеть и удалить постороннего из рулевой рубки!
До ледяного поля, куда направлялся «Семён Дежнев», оставалось мили две с 
половиной – последние мили нашей экспедиции. В трех-четырех кабельтовых 
светились огни «Буйного», шедшего параллельным курсом. Днём, когда было светло, 
кинооператоры приморского телевидения с борта спасателя снимали нас на плёнку, 
и я от души им сочувствовал: в штормовом море и без тяжёлой камеры в руках 
трудно сохранить равновесие.
Через зачищенный уголок обмёрзшего стекла я смотрел на бак и представлял себе, 
что запечатлелось на киноплёнке.
После того, как Чернышёв приказал прекратить околку, «Семён Дежнев» 
стремительно обрастал льдом. Ванты и фок-мачта в верхней части срослись в 
сплошную ледяную стену, брашпиль, тамбучина и спасательная шлюпка на палубе 
почти сравнялись с надстройкой, а толщина льда на внутренней стороне бортов 
доходила до одного метра. И каждая волна, разбиваясь вдребезги о нос судна, 
осыпала его мириадами брызг и наращивала новые пуды льда.
Когда киноплёнку проявят, зритель увидит на экране, как по морю движется 
айсберг, и поразится симметричности его очертаний. Наверное, кто-нибудь 
ухмыльнётся: «Знаем мы такие кинотрюки!» Интересно, что бы сказал этот скептик, 
если бы нам удалось заснять «Байкал»? Моделировать ситуацию с «Байкалом» даже 
Чернышёв не решился: не усмотрел и одного шанса из ста – верный оверкиль.
Я думал о том, что за последнюю неделю мы испытали все. Было у нас и сорок тонн,
 и плавная качка была, и минутный ужас, когда судно «задумалось», и смертельная 
усталость от бесконечной, в очередь, околки льда в штормовом море, и ободранные,
 в кровавых мозолях руки. Я видел, как пришедшие на отдых люди валились, не 
раздеваясь, кто куда, а через час поднимались, брали кирки, мушкели, 
«карандаши» – так окрестили ломы – и, снова надев спасательные жилеты и 
страховочные пояса с карабинами, шли, брели на палубу. В каютах, в кубрике 
прекратились беседы, смолкли шутки – мы будто разучились говорить. За последние 
дни мы с Баландиным не сказали друг другу и десяти слов. На общение сил не 
оставалось, отупевший от адовой работы мозг воспринимал лишь приказы по судовой 
трансляции: «Первой смене выйти на околку льда… Второй смене пить чай и 
отдыхать…»
А на палубе, обжигаемые ветром и ледяной водой, прикованные карабинами к 
штормовым леерам, мы лупили по льду ломами и кирками, сбрасывали его лопатами 
за борт, а спустя несколько минут на расчищенном участке появлялось льда ещё 
больше, чем было раньше. Как в волшебной сказке: отрубаешь чудищу одну голову, 
а вырастают две… Наверное, в нашем мире есть и более тяжёлая работа, но ничего 
безотраднее околки льда в штормовом море я не видел.
Когда полтора часа назад Чернышёв приказал прекратить околку, на борту было 
тридцать семь тонн льда. Всеми правдами и неправдами на эти самые полтора часа 
мы затянули уход в укрытие.
Сейчас, за две с небольшим мили до ледяного поля, где погасится качка и можно 
спокойно произвести околку, «Семён Дежнев» нёс на себе сорок пять тонн льда.
Потом, когда Совет капитанов придирчиво изучит записи в вахтенном журнале и 
опросит очевидцев, будет установлено, что виртуозным маневрированием Чернышёв 
добился геометрически правильного симметричного обледенения. Ермишин и Сухотин 
даже предложат, чтобы эти действия капитана «Семена Дежнева», сохранившие 
остойчивость судна при явно критической ледовой нагрузке, были внесены в 
учебный курс мореходных училищ. И Совет капитанов единодушно решит широко 
рекомендовать опыт «Семена Дежнева» для борьбы с обледенением сейнеров и 
низкобортных судов типа СРТ. И вообще в адрес Чернышёва будет сказано много 
похвальных слов.
А в заключение Совет капитанов рекомендует представить Чернышёва к награде и на 
год лишить его диплома капитана дальнего плавания.
Итак, я прокрался на мостик, взялся за поручни и замер в углу. Идя на самом 
малом против волны, «Семён Дежнев» медленно приближался к полю блинчатого льда. 
Шторм не утихал, гнусный, изматывающий и наверняка мой последний шторм, решил я,
 хватит с меня этих ощущений. Чернышёв смотрел в окно и, не оборачиваясь, время 
от времени подавал команды рулевому. Федя Перышкин, до неузнаваемости 
похудевший, заросший грязной щетиной, угрюмо повторял команды, исправляя курс. 
Лыков стоял рядом с Чернышёвым и щёлкал секундомером – замерял, период качки.
– А поле-то не блинчатое, – негромко сказал Чернышёв, – шуга.
– Все равно полегче будет, – так же негромко отозвался Лыков.
– Пожалуй, – согласился Чернышёв и, неожиданно обернувшись, рявкнул: – Руль 
прямо!
Перышкин встрепенулся, с силой крутанул штурвал.
– Одерживай! – забрал Чернышёв. И, увидев меня, прорычал: – Какого дьявола…
И в этот момент в левый борт «Семена Дежнева» ударила невесть откуда взявшаяся 
гигантская, волна.
Все, что происходило в последующие минуты, мне вряд ли удалось бы восстановить 
по личным воспоминаниям. Я опрашивал многих: помогли мне своими рассказами 
Чернышёв, Лыков и Птаха, руководивший выходом людей из помещений, и Воротилин, 
вместе с которым я лежал в больнице, и другие. А тогда, в то мгновение, 
оторванный неведомой силой от поручней, я куда-то полетел, обо что-то сильно 
ударился и на минуту потерял сознание.
Этот минутный провал восполнил Лыков.