как белье в стиральной машине; сначала озадаченные врачи испытывали на мне 
шаманские комбинации из разных снадобий, а когда консилиум единодушно 
приговорил меня к больнице, я с испугу выздоровел – как тот больной, которого 
Уленшпигель вылечил свежим воздухом.
И еще в одном не повезло: если год-другой назад я успешно согревался в 
экспедициях физической работой, то в полетах с «прыгающими» даже от 
незначительных нагрузок сердце отплясывало лихую чечетку. В худшей спортивной 
форме я, пожалуй, ни в одной экспедиции не был; правда, и в более спартанских 
условиях тоже. Океанологические станции продолжались около трех часов каждая; 
они были утомительно однообразны, я таких станций повидал десятки – ив полярных,
 и в морских путешествиях, и меня, в отличие от ученых, они не интересовали; 
зато во время проведения станций я не знал, куда себя деть: в палатке – 
изнуряющая жара и головная боль от неполностью сгоравшего газа, на открытом 
льду – сильный мороз с ветром, в самолете с его отключенными двигателями – 
собачий холод… И посему всякий раз, как Лукин зачеркивал точку и мы покидали 
льдину, я, вместо того чтобы честно выполнять обязанности кухонного мальчика, 
не меньше часа размораживался и выходил из состояния полного отупения. Учитывая,
 что свойственное человеку чувство вины полностью замерзало вместе с моей 
шкурой, будем считать, что от обвинений Романова я частично оправдался.
И все же впечатление от первых суток было где-то на грани головокружительного. 
Поразительная полнота ощущений! Один философ утверждал, что мысль в прозе имеет 
больше цены, чем выраженная стихами, а лучшие места из знаменитых поэтов, верно 
переложенные в прозу, как-то съеживаются и делаются менее значительными; может, 
это так и есть, ибо поэзия сродни музыке – больше воздействует на чувства, чем 
на разум; но при всем том именно поэт может куда сильнее прозаика передать 
«половодье чувств» и кипение крови в невероятно быстротечные секунды поединка 
самолета с ледяным панцирем океана. «Тридцать метров… двадцать… десять…» А не 
отсчитывает ли бортмеханик последние мгновения нашего бытия? А вдруг безумная 
идея Станислава Лема гениальна – и не только на Солярисе океан разумен? А если 
он играет с нами в кошки-мышки, притворяется и заманивает, чтобы через 
мгновение втянуть в пучину? Ведь такие случаи бывали, и не раз! Не зря же в 
момент посадки пульс и у летчиков, и у членов экипажа работает на полную 
мощность.
После третьей точки мы летели отдыхать на СП-22, ближе гостиницы не оказалось. 
Впрочем, до СП было рукой подать – каких-то тысяча километров. Я все еще лежал 
на баке с горючим, согретый и размякший после двухчасового сна; внизу, за 
столиком, Лукин с Романовым пили чай, о чем-то разговаривали, но из-за гула 
моторов ни слова не было слышно; потом Романов ушел в пилотскую кабину, и Лукин 
остался один – редкий случай, которым следовало незамедлительно воспользоваться.
 Исключительно жалко было покидать лучшее спальное место в самолете, но 
чудовищным усилием воли я заставил себя сползти с бака вниз, подсел к Лукину и 
с наслаждением выхлебал предложенный им полулитровый жбан чая.
Из записной книжки: «Беседа с Лукиным на подлете к СП-22. Валерий: „Слишком 
много литературы“ – с усмешкой».
Попробую по каракулям, которые я заносил тогда в блокнот, восстановить нашу 
беседу.
Нет, сначала – несколько штрихов к портрету Лукина.
Зрительная память у меня довольно слаба, и я куда отчетливее вижу Валерия не 
таким, каким он был тогда, в 1977-м, а таким, каков он сегодня.
С виду он – типичный «варяжский гость», высокий и мощный, весом под сто 
килограммов; несмотря на то что ему всего тридцать восемь, его рыжеватую бороду 
и светлые волосы пробило сединой; в голубых, чуть навыкате глазах – острый ум и 
ирония, к которой Валерий охотно прибегает, особенно в разговорах с 
«посторонними»; говорит он легко и свободно, о самых драматических ситуациях 
рассказывает «без нажима», со строго дозированным юмором. Это – сегодня. Восемь 
лет назад не было бороды и седины, да и вес был килограммов на десять поменьше 
– вот и вся разница.
Случалось ли вам при первом знакомстве с человеком испытывать к нему 
безотчетное доверие? Мне – случалось, несколько раз в жизни. Безотчетное 
доверие – потому что человек кажется абсолютно надежным, настолько, что ты 
веришь каждому его слову. Такими бывают люди, сознающие свою силу и знающие 
себе цену; их не запугаешь угрозами и не соблазнишь дешевыми компромиссами, и 
ни за какие посулы они не пойдут на поступок, ставящий под сомнение их доброе 
имя; это – люди высокого гражданского мужества, которое в жизни встречается 
куда реже, чем мужество военное; они уверены в себе, но – не самоуверенны: это 
большая разница, ибо ничто так не вселяет в человека уверенность, как 
завоеванные тяжким трудом победы, и ничто так не расслабляет, как порождающая 
легкое отношение к жизни свалившаяся с неба удача. Если очень коротко, я бы так 
охарактеризовал людей типа Лукина: Сила, Ум и Надежность.
Очень важно: с такими людьми нужно быть только искренним, иначе они замкнутся в 
свои раковины. Совет молодым корреспондентам: упаси вас бог показать им свою 
значительность и пробивную силу! Материала вы соберете максимум на информацию, 
да еще за вашей спиной будут смеяться обидным смехом.
Итак, беседа с Лукиным.
– Слишком много литературы, – сощурился он, когда я поделился первыми 
впечатлениями. – Насчет пульса во время посадок, может, и верно, а все 
остальное – игра воображения. В реальной, а не в поэтизированной 
действительности – пусть не совсем обычная, но плановая, профинансированная и 
до мелочей продуманная работа.
– Плановая… профинансированная… – посмаковал я. – Да вы просто подсказываете