Анатолий Аничкин и Саша Ковальчук, молодые коллеги и любимые ученики Сергея 
Антоныча, уже бывали в нашей компании и посему чувствовали себя вполне 
раскованно.
– Вообще говоря, меня смущает эта тетрадка, – начал Аничкин. – Мало ли чего я 
спьяну наговорю? Или лучше сказать – с боржому? С одной стороны, приятно, 
конечно, стать персонажем крупного художественного полотна, но с другой – 
диссертацию скоро защищать, как бы кого не обидеть, а, Сергей Аатоныч?
– Только умолчи, я тебе первый на защите чёрный шар брошу, – пригрозил Сергей 
Антоныч. – Крой, не взирая на лица!
– Шеф имеет в виду, – пояснил Аничкии, что далеко не все из ста сорока трёх 
гостей вели себя в достаточной степени благородно. Шефу хорошо, Арбуз ему всё 
прощает, летом шорты, а зимой свитер, которому место в Ольгином музее – 
кустарное изделие времён Бориса Годунова, а каково нам с Сашей? Раскроет 
начальство будущую книгу и с возмущением прочитает, как старший научный 
сотрудник Аничкин, который через несколько месяцев нагло рассчитывает защитить 
докторскую, распространяет о членах учёного совета самые чудовищные небылицы… 
Извините, я пас.
– О начальстве или хорошо, или ничего, – вставил Ковальчук.
– Есть один выход, – предупредив грозный окрик шефа, заметил Аничкин. – О тех, 
кто вёл себя пристойно – так и скажем, а тех, кто праздновал труса и ревел, как 
корабельная сирена в густом тумане, скроем под псевдонимами.
– Валяй, – великодушно разрешил Сергей Антоныч. – Шила в мешке не утаишь, 
каждый себя узнает.
И дальше последовал рассказ.
Аркадий Родионович Бузукин в свои шестьдесят пять лет выглядел на пятьдесят: 
бывший капитан первого ранга сохранил морскую выправку, уверенную походку (о 
том, что вместо правой ноги до колена у него протез, знали далеко не все) и 
мозг без признаков склероза. Несмотря на внешнюю суровость и попытки наладить в 
НИИ флотскую дисциплину, директор был типичным добряком и ходатаем по делам 
подчинённых, которые, надо отдать им справедливость, умело пользовались этой 
слабостью. Арбуз в институте был любим, а к его юбилею готовились с 
энтузиазмом: сбросились по десятке на банкет, сочинили куплеты и шуточные 
адреса, соорудили стенды, на которых отражались его жизнь и деятельность. Жена 
Арбуза, его боевая подруга по морской пехоте Анна Алексеевна, предоставила 
юбилейному комитету альбом с семейными фотографиями. Особенно сильное 
впечатление производила любительская карточка, на которой полуторагодовалый 
карапуз торжественно нёс в руках ночной горшок. Надпись гласила: «Профессор 
Бузукин в начале жизненного пути». Были и другие экспонаты, вызывавшие тоже 
положительные, но совсем иного рода, эмоции. На одной карточке капитан второго 
ранга, совсем ещё молодой, целовал перед застывшим строем гвардейское знамя, а 
на другой того же кавторанга, опирающегося на костыли, держала под руку 
молоденькая медсестра в гимнастерке, из-под которой виднелась тельняшка. И 
надпись: «Поддержка на всю жизнь».
Руководили банкетом три человека.
Как и всякий директор, Аркадий Родионович опирался на особо приближённых людей, 
которым передоверил все хозяйственные функции: на заместителя по общим вопросам 
Глебушкина, референта Баринова и председателя месткома Курова. В жизни часто 
бывает, что самые приближённые не всегда оказываются самыми преданными, но 
когда хозяин об этом узнаёт, они обычно в его покровительстве уже не нуждаются. 
Будучи человеком мудрым, но столь же доверчивым, Аркадий Родионович полагал, 
что в данном случае имеют место исключения, и сердился на жену, которая в этом 
вопросе проявляла большую проницательность, и на Попрядухина, который в глаза и 
за глаза обзывал тройку фаворитов «арбузными корками, прилипалами, 
бездельниками и мошенниками». Почти все остальные сотрудники были солидарны с 
Попрядухиным, но старались на сию опасную тему не высказываться, ибо почему-то 
так получалось, что каждый, кто высказывался, выпихивался в отпуск в апреле или 
ноябре и таинственным образом исчезал из списка на распределение квартир.
– Я потому начал с этих людей, – разъяснил Аничкин, – что двое из них сыграли 
существенную роль в первом же акте нашей драмы, я бы даже сказал – в первые 
минуты первого акта. Опоздавших, в том числе Сергея Антоныча, мы решили не 
ждать: «Пусть опоздавший плачет, судьбу свою кляня!» – заявил Арбуз. И едва 
оркестр по знаку тамады Глебушкина грянул попурри на морские темы, и едва сам 
Глебушкин проникновенно пропел длинный и приторно сладкий экспромт в честь 
юбиляра, и едва сам юбиляр успел приказать: «Матросам пить водку и веселиться!»,
 и едва все сто сорок три человека приступили к этому приятному занятию, как до 
нас донеслись крики и потянуло дымом.
Поначалу эти факты не очень нас встревожили: «Наверное, повар влюбился и жаркое 
сгорело», – сострил Глебушкин. Но когда крики усилились и дым всерьёз защекотал 
носоглотки, Арбуз велел Баринову и Курову разведать обстановку и доложить. Те 
почтительно выслушали приказ, рысцой выбежали из зала в лифтовой холл и через 
несколько мгновений влетели обратно, размахивая руками и вопя: «Пожар! Горим!» 
Мы и опомниться не успели, как они снова исчезли – с тем, чтобы больше на сцене 
не появляться.
– Так вот они кто… – протянула Нина Ивановна, – а я-то думаю, откуда мне 
знакомы эти фамилии? Только насчёт сцены вы ошибаетесь, объявились они, 
голубчики, объявились. Раза четыре в 01 звонили, мы ещё удивлялись, почему они 
так просят их фамилия запомнить, сигнализировать, что проявили бдительность, 
что ли? Один из них, помню, очень сокрушался, пожарным просил передать, что 
жена его в ресторане, а она на пятом месяце, ей вредно волноваться… Так он,