Между прочим, чтобы к этому больше не возвращаться. На суде, состоявшемся после 
пожара, директору Дворца был задан вопрос: «Как вы полагаете, почему работники 
радиорубки не выполнили своей первейшей обязанности – не оповестили находящихся 
в здании о начавшемся пожаре?» Вопрос был чрезвычайно важным: по инструкции 
полагалось, чтобы лента с оповещением всегда находилась на магнитофоне и 
дублировалась на другом; если бы так оно и было, если бы в то мгновенье, когда 
сработали датчики и прозвучал сигнал тревоги, оповещение пошло по 
принудительной трансляции по всему Дворцу, многие десятки людей имели бы 
возможность спокойно спуститься вниз по ещё не охваченным пламенем внутренним 
лестницам.
Кто-то из пожарных догадался снять с двух магнитофонов катушки с обгоревшей 
плёнкой и сунуть их в карман; по ничтожным сохранившимся кусочкам в лаборатории 
установили, что на этих пленках записано отнюдь не оповещение! Радистов было 
двое, один погиб, другого Дед успел вынести, так этот спасённый, когда обрёл 
способность говорить, признал, что они переписывали Джо Дассена – 
подрабатывали… Когда прозвучала тревога, забегали по рубке в поисках плёнки с 
оповещением, но никак не могли найти…
Итак, Дед успел прорваться в кинобудку за считанные секунды до непоправимого. 
Первым делом он распахнул окно и выпустил дым, а потом спокойно, с шутками и 
прибаутками доказал механикам, что кинобудке и залу огонь не угрожает, а дым, 
если задраить двери ветошью, тоже не пройдёт; посему пусть зрители продолжают 
хохотать в своё удовольствие, а минут через пятьдесят, когда фильм закончится, 
во дворе уже будет оцепление и эвакуация пройдёт без всякой паники.
Забегаю вперёд – так оно всё и получилось. Киномеханики до сих пор вспоминают, 
как Дед, насквозь мокрый и пропахший дымом, с минуту смотрел из будки на экран, 
ржал и хлопал себя по ляжкам, и это «ржанье», по словам механиков, убедило их 
больше всего: они поверили и до конца крутили фильм, хотя из-за нервного 
возбуждения путали части – под дружный свист, топанье и гиканье зрителей.
Так что по большому счёту Дед, быть может, спас не только восемь зачисленных на 
его счёт душ…
Сообщив Гулину, что кинозал вне опасности, Дед со своей братвой продолжал 
тушить другие помещения на шестом этаже. Здесь его тоже ожидал сюрприз – в виде 
окованной стальным листом и потому раскалённой двери. Поскольку в этом крыле 
размещалась бухгалтерия Дворца, нетрудно было сообразить, что за дверью 
находится касса. Сбив из ствола вокруг себя огонь, Дед взломал дверь ломом, 
вошёл и обнаружил старика кассира, который прикрыл своим телом сейф и, 
задыхаясь от дыма, кричал: «Посторонним вход воспрещён! Немедленно вызовите 
инкассатора!»
Стена у сейфа уже прогорела, его лизал огонь и доказывать, что именно он, Дед, 
в данном случае и является инкассатором, времени не было. Пришлось яростно 
отбивавшегося кассира силой сажать в «кресло» и спускать на верёвке вниз, а 
вслед за ним пожарного с деньгами, которые Дед достал из сейфа и побросал в 
мешок.
Что было дальше, вплоть до десятого этажа, Деду не очень запомнилось – кроме, 
пожалуй, одного эпизода. На восьмом и девятом этажах, в помещениях 
хореографической студии и народного театра, отличились другие. Дед попал туда 
«под шапочный разбор», и ему досталось лишь тащить вниз потерявшую сознание 
женщину. Спросите пожарного, что ему даётся труднее всего, и редко кто не 
ответит: выносить на себе пострадавшего; ну, если это ребёнок, то не о чем 
говорить – и тяжесть невелика, и вообще к детям отношение у пожарных особое, не 
боюсь показаться сентиментальным – нежное; кого мы спасаем без любви, так это 
пьяных, по вине которых и происходит больше всего пожаров, а за каждого 
пострадавшего ребёнка душа болит годами, ради того, чтобы спасти ребёнка, 
пожарный полезет в любой огонь.
Но это так, между прочим. Дама же Деду попалась дородная, помню, игравшая в 
спектаклях дореволюционных купчих; в бессознательном состоянии человек, как 
известно, весит в два раза больше, и хотя Дед габаритами и силой с Лёшей 
поспорит, и жира в нём нет – одни мышцы, досталось ему крепко: к четвёртому 
этажу доплелся, плавая в собственном поту, несколько минут сидел на корточках и 
«глотал воздух, как пиво». Отдышавшись, сменил в КИПе кислородный баллон, пошёл 
наверх разыскивать своих, получил от начальника боевого участка 10-го этажа 
Чепурина задание и пробился в выставочный зал.
Здесь и произошёл случай, вызвавший много толков.

Всё, что происходило в выставочном зале с его картинной галереей до прихода 
Деда, хорошо знает Ольга, она сама и расскажет. Помните, она говорила про 
художника Зубова и про слухи, что погиб он якобы по вине Деда? Так в этих 
слухах во многом виноват сам Дед, который и по сей день сокрушается, казнит 
себя за то, что судьба Зубова приняла столь трагический оборот. Между тем, если 
проанализировать воспоминания Ольги, Деда и его ребят, истина представляется в 
совершенно ином свете.
В отличие от любительской киностудии, размещавшейся в другом крыле, над 
выставочным залом не было двух технических этажей: он представлял собой 
вытянутое метров на сорок в длину помещение, увенчанное прозрачной крышей из 
стекла. На стенах были развешаны около трёхсот картин, в том числе ценные 
полотна мастеров XX века – дар местных коллекционеров, и десятка полтора этюдов 
знаменитых художников из передвижного фонда Третьяковской галереи. Основное же 
количество картин принадлежало кисти современных художников, главным образом 
местных уроженцев; эта часть выставки особым успехом не пользовалась, за одним 
исключением: картина Зубова «На пенсию?», ставшая «гвоздем сезона», привлекала