вреде солнечной радиации и, наскоро позавтракав, бежали с подстилками на 
верхнюю палубу – занимать лучшие места. И старпом делал вид, что не замечает 
цыганского табора на палубе, потому что знал, что перевоспитать таких 
пассажиров невозможно: слишком долго и исступлённо тосковали они но солнцу. 
Время от времени старпом приказывал боцману поливать из шланга, «невзирая на 
лица», и этим ограничивался.
Антарктида осталась далеко позади, и ничто не напоминало о ней в этих 
благословенных широтах, где вода шелковиста на ощупь, а воздух соткан из 
солнечных лучей. Ледовый материк и друзья, зимовавшие на нём, находились где-то 
в другом измерении, в другом мире. Конечно, пассажиры «Визе» постоянно 
вспоминали о них, весело поздравляли с праздниками и днями рождения, но 
настоящие воспоминания и белые сны придут потом, когда будут пережиты первые 
радости встречи и начнутся будни.
Возвращение, само по себе высшая награда для полярника, состоит из четырех 
этапов: посадка на корабль а превращение в беззаботного пассажира, недели две 
тропического солнца, два-три дня стоянки в порту, где можно ступить ногой на 
землю, вдохнуть аромат зелени, купить подарки и увидеть живых женщин, и – 
встреча на причале.
У каждого был свой счёт. Одни вели его от того дня, когда «Визе» покинул Мирный,
 другие – от последнего айсберга, третьи – от перехода экватора, а четвёртые, 
самые мудрые, берегли свои эмоции до Канарских островов. Вот растают они за 
кормой, тогда и зачёркивай в календаре десять клеточек. Раньше чего считать, 
только нервы дёргать.
Но в тропиках вместо двух недель пробыли целых шесть: на подходе к Канарским 
островам вышел из строя винт, чуть не месяц проболтались на ремонте в 
Лас-Пальмасе. Так домой хотелось, что и солнце осточертело, и лучшие в мире 
пляжи (согласно рекламе), и волоокие смуглые красавицы (хотя и не реклама, но и 
не объективная реальность, данная нам в ощущении). Были бы крылья, так бы и 
улетел домой из этого курортного рая в свой промозглый, с вьюгой март-апрель.
Эти приплюсованные к дороге четыре недели многих подкосили. Ибо возвращение 
полярника домой не только сплошной праздник, это ещё и сильная психологическая 
встряска, сопровождающая любую разрядку. Бывает, что отзимовавшие полярники, 
главным образом первачки,, не выдерживают гнёта ожидания, впадают в чёрную 
меланхолию; одному мнится, что от него что-то скрывают, другому распоясывает 
больное воображение запоздавшая весточка ив дому. Морское путешествие кажется 
бесконечным.
Не находил себе покоя и Синицын.
* * *
Забыть – это значит простить самому себе.
Угрызения совести, терзавшие Синицына первые дни, но мере удаления от 
Антарктиды ослабевали. Он загорал, купался, играл в шахматы и резался в козла, 
смотрел кино, спал сколько .хотел и понемногу забывал о том, что поначалу 
мучило его. События, ещё совсем недавно заполнявшие всю его жизнь, виделись 
издалека мелкими и незначительными. В кают-компании он сидел на почётном месте– 
что ни говори, а начальник двух трансантарктических походов, о его ссоре с 
Гавриловым никто не вспоминал: мало ли из-за чего люди не разговаривают, когда 
сплошные нелады.
К тому же с Антарктидой Синицын твёрдо решил кончать: и годы, не те, чтобы со 
здоровьем не считаться, и деньги не такие уж большие, чтобы подвергать себя 
столь чувствительным лишениям, – он и на Большой земле может иметь не меньше. А 
раз с полярной покончено, то перевёрнута страничка и забыта.
Но когда «Визе» надолго застрял в Лас-Пальмасе и день за днём стали тянуться в 
мучительной праздности, Синицын вдруг понял, что сам себя обманывал, рано 
перевернул страничку.
И все дело было в этих приплюсованных четырех неделях.
Не тем они угнетали Синицына, что продлили и без того постылую дорогу, не тем, 
что с каждой ночью Даша все больше спать мешала, и не другими фантазиями, 
истерзавшими многих первачков, – он, как всякий старый полярник, умел ждать с 
достоинством. Угнетали его эти четыре недели потому, что развеялась надежда 
вернуться домой до прихода Гаврилова на Восток.
Синицын знал, что сильные морозы начнутся там в марте и только тогда станет 
ясно, очень или не очень плохо придётся Гаврилову. В глубине души Синицын 
надеялся, что за шестьдесят морозы не перехлестнут и Гаврилов не заметит, что 
идёт на слабо разведённом соляре. Ну а если даже и заметит, то матюгнется, 
облегчит душу и шума большого поднимать не станет. А если даже и поднимет, то 
он, Синицын, в это время будет уже дома. В самом крайнем случае позвонит из 
Ленинграда бывшее полярное начальство, проинформируешь его и повесишь трубку.
Думал, что в марте будет в Москве, а оказался в Лас-Пальмасе, на корабле, рация 
которого принимала ежедневные диспетчерские сводки из Мирного.
В них ничего не говорилось о его, Синицына, проступке и вообще не упоминалось 
его имя, в них протокольно отмечалось, что морозы на Востоке такие-то и что 
поезд Гаврилова на пути к Мирному прошёл за сутки столько-то километров.
Но между строк Синицын читал другое.
Вчера в районе Востока было минус шестьдесят пять, а поезд прошёл двенадцать 
километров. Сегодня – минус, шестьдесят шесть, а поезд стоит, движения вперёд 
нет.
Проклятия по своему адресу читал между строк Синицын!
Днём он по-прежнему загорал, купался, играл во всякие игры, и часы пролетали 
незаметно. Но когда ложился в постель и оказывался наедине со своими мыслями, 
время останавливалось. От снотворного пришлось отказаться, после него весь день