получается, что он, Гаврилов, жалобу сочиняет, а не деловую докладную записку.
И продолжил:
«Григорьич! Начальником поезда назначь Никитина, заместителем Игната Мазура. 
Если что, друг, не поминай лихом.
Твой Иван».
В кабине стало заметно холоднее. Паста из шариковой ручки не выдавливалась, и 
Гаврилов достал карандаш.


«И. О. начальника поезда тов. Никитину В. А.


Валера! Поставь Давида замыкающим. Мой тягач брось, сними с него, что надо, а 
сани пусть подцепит Савостиков. Учти, на сотом километре у зоны трещин вехи 
занесло, в пургу ни шагу, стой, пока Маслов не проложит курс. Характеристики на 
всех пиши с Игнатом и обсуди на коллективе. Если никто не вылезет из оглоблей, 
дай всем положительные. Если на Пионерской сумеете забраться в дом, то на 
камбузе есть соль и десяток мороженых гусей, точно помню. Ну, бывай.


Гаврилов И. Т.



Сынки! Держитесь друг за дружку – и черту рога обломаете.


Батя».


Все, отписался. Самое трудное осталось…
По тому, как замёрзли руки, державшие карандаш и записную книжку, понял, что 
температура в кабине опустилась много ниже нуля. Наверно, каждую минуту 
холодает на градус, а то и на два. Последние, самые трудные строчки – и пора 
выходить, жечь дерево. Растёр кисть, погрел её в рукавице и стал медленно 
выводить:
«Катюша, сыночки! Уж такая случилась неудача…»
Глухо заныло сердце, горький спазм перехватил дыхание.
Смерти Гаврилов не боялся, слишком часто за пятьдесят лет она подкарауливала 
его, и он привык к мысли о том, что рано или поздно звезда перестанет светить. 
Как и все старые полярники, он никогда не говорил об этом, но знал, что не 
опозорит свой последний час излишней суетливостью, которая, бывает, 
перечёркивает все хорошее, что было в человеке при жизни, и надолго оставляет у 
живых неприятный осадок. «Веселиться в жизни всякий умеет, – говорил комбриг, – 
а ты сумей весело отдать концы! Умирать, братцы, нужно с достоинством, с 
улыбкой».
Ну, с улыбкой – это слишком сильно сказано, а с достоинством он умереть сумеет. 
Не в этом дело. Умереть – это больше не знать и больше не увидеть: не знать, 
дойдёт ли поезд, не увидеть Катю и мальчишек.
И письмо его – последнее!
Осознав этот факт, Гаврилов решил, что писать письмо не станет. Он не любил 
возвышенных слов, какими говорят в театре, считал их неискренними и 
сентиментальными, а именно такие слова и просились на бумагу. К тому же пальцы 
уже не гнулись, буквы получались корявые, и Катя подумает, что писал он в 
судорогах. Ни к чему травмировать бедняжку, и без того слезами изойдёт.
Вспомнил, как провожали его пять месяцев назад на причале Васильевского острова.
 Было ветрено и сыро, ребятишки озябли, и Катюша отправила их в помещение, а 
сама стояла внизу и неотрывно смотрела на него, печальная, гордая, все ещё 
красивая. «Королева у тебя жена, Ваня», – с уважением сказал Макаров. И 
Гаврилов вздрогнул тогда от этих слов, потому что про себя всегда называл её 
королевой, владычицей своей жизни, счастьем своим незаслуженным.
И оттого, что никогда, быть может, не увидит больше Катюшу и ею рождённых для 
него сыновей, и заныло у Гаврилова сердце, перехватило дыхание.
«Эх ты, слюнтяй, – обругал он себя, – нашёл время размагничиваться»! Пососал 
валидол, но боль не унималась. Разжевал одну таблетку, другую, прислушался – 
вроде отпускает. Взглянул на часы: прошло сорок минут. И мороз в кабине 
градусов под пятьдесят, наверное. Нужно выходить, пока не окончательно сковало 
суставы и не потеряло чувствительности тело.
Вышел, захлопнул дверцы кабины. Ветришко резанул лицо холодным огнём, пробил 
подшлемник и шарф, словно бумагу. Но дует, однако, слабее, метра три в секунду, 
не больше. И видимость кое-какая появилась, снежную пыль прижимает вниз. Это 
хорошо, но недостаточно. Совсем бы уложило пыль на поверхность – Ленька, 
обернувшись, заметил бы, что за ним никого нет.
Стремясь не делать резких движений, полез на обрешеченные стальными трубами 
сани, стал собирать горбыль. Его оказалось немного, минут на десять горения. 
Горбыль длинный, но тонкий, пилить его, пожалуй, не обязательно, можно и 
разломать. А вот с досками вышла ошибка, нет здесь полутора кубометров, в 
лучшем случае кубометр с четвертью. Так что досок трогать никак нельзя. Впрочем,
 утешил себя Гаврилов, всё равно распилить бы их он не смог. Влез на сани, 
горбыля наломал и сбросил – и то глаза на лоб полезли, через рот с трудом