волнован.  Действительно,
он, все время ерзая на стуле,  воскликнул:  "Ах,  мистер  Куртц!"  -  сломал
палочку сургуча и, казалось, был потрясен происшествием с  пароходом.  Затем
он пожелал узнать, сколько времени мне понадобится, чтобы...
     Я снова его перебил. Я, видите ли, был голоден,  он  не  предложил  мне
сесть, и теперь злоба меня душила.
     - Как я могу сказать? - воскликнул я. - Я  даже  не  видел  затонувшего
судна... несколько месяцев, должно быть.
     Весь этот разговор казался мне таким бессмысленным.
     - Несколько месяцев, - повторил он. -  Ну  что  ж!  Скажем,  через  три
месяца можно будет отправиться в путь. Да, три месяца... этого достаточно.
     Я вылетел из его хижины (он один занимал  обмазанную  глиной  хижину  с
верандой), бормоча  себе  под  нос  свое  мнение  о  нем.  Болтун  и  идиот!
Впоследствии я отказался от этих слов, ибо мне пришлось констатировать,  что
он с изумительной точностью определил срок, потребовавшийся  для  проведения
работ.
     На следующий день я взялся за дело и повернулся, так сказать, спиной  к
станции. Только таким образом, казалось мне, смогу я сохранить  спасительную
связь с реальными фактами. Все-таки иной раз мне приходилось оглядываться, и
тогда я видел эту станцию и этих  людей,  бесцельно  бродивших  по  залитому
солнцем двору. Иногда я  задавал  себе  вопрос,  что  все  это  значит.  Они
разгуливали со своими нелепыми длинными  палками,  словно  толпа  изменивших
вере пилигримов, которые поддались волшебным чарам и обречены оставаться  за
гниющей изгородью. Слова "слоновая  кость"  звенели  в  воздухе,  звучали  в
шепоте и вздохах. Можно было подумать, что они обращаются к ней с молитвами.
Над  ними,  словно  запах  разлагающегося  трупа,  витал   аромат   нелепого
хищничества. Ей-богу, в этом не было ничего похожего на  реальную  жизнь!  А
немая глушь, подступившая к этому расчищенному клочку  земли,  казалась  мне
чем-то великим и непобедимым, как зло или истина, терпеливо ожидающим  конца
этого фантастического вторжения.
     Ах,  эти  месяцы!..  Но  не  буду  на  них  останавливаться.  Случались
различные  события.  Как-то  вечером  соломенный  сарай,  где  сложены  были
коленкоровые и ситцевые ткани, бусы и всякая  всячина,  внезапно  загорелся,
словно мстительное пламя вы рвалось из  земли,  чтобы  истребить  весь  этот
хлам. Я спокойно курил трубку, сидя около моего разбитого парохода, и видел,
как они, освещенные заревом, прыгали и воздевали руки к небу. Усатый толстяк
спустился к реке, держа в руке жестяное ведро, и стал меня уверять, что  все
"ведут себя превосходно, превосходно". Зачерпнув воды, он помчался назад.  Я
заметил, что ведро его продырявлено.
     Медленно побрел я на станцию. Спешить  было  незачем.  Сарай  вспыхнул,
словно коробка спичек, и ничего нельзя  было  поделать.  Пламя  рванулось  к
небу, заставив всех  отступить,  осветило  все  вокруг  и  съежилось.  Сарай
превратился в кучу ярко тлеющих углей. Неподалеку били какого-то  негра.  По
слухам, он был виновником пожара. Как бы то ни было, но он отчаянно  выл.  Я
видел позднее, в течение нескольких дней: он сидел в тени, совсем больной, и
старался прийти в себя; потом он  поднялся  и  ушел,  и  немые  дебри  снова
приняли его в свое лоно.
     Выбравшись из темноты к пожарищу, я очутился  за  спинами  двух  людей,
которые вели беседу. Я услышал имя  Куртца,  затем  слова:  "Воспользоваться
этим печальным случаем". Одним из собеседников оказался начальник станции. Я
пожелал ему доброго вечера.
     - Приходилось ли вам видеть что-либо подобное,  а?  Это  невероятно,  -
сказал он и отошел.
     Другой остался. Это был агент  первого  разряда,  молодой,  элегантный,
сдержанный, с маленькой раздвоенной бородкой и крючковатым носом. С  другими
агентами он держал себя высокомерно, а те, со своей стороны, утверждали  что
начальник станции приставил  его  за  ними  шпионить.  До  этого  дня  я  не
обменялся с ним и несколькими словами. Сейчас у нас завязался разговор, и мы
отошли от тлеющих развалин.
     Он предложил мне зайти в его  комнату,  которая  находилась  в  главном
строении. Когда он зажег спичку, я увидел, что этот  молодой  аристократ  не
только пользуется туалетными принадлежностями  в  серебряной  оправе,  но  и
имеет в своем распоряжении свечу - целую свечу. В ту пору все  считали,  что
только начальник станции имеет право пользоваться  свечами.  Глиняные  стены
были затянуты туземными циновками; копья, ассегаи, щиты, ножи были развешаны
в виде трофеев.
     Мне было известно, что этому человеку поручено делать  кирпичи,  но  на
станции вы бы не нашли ни кусочка кирпича, а он провел здесь больше  года...
в ожидании. Кажется, для выделки кирпичей ему чего-то не хватало -  не  знаю
чего... быть может, соломы. Во всяком случае, этого  материала  нельзя  было
здесь достать, и вряд ли его собирались прислать из Европы; таким образом, я
не мог себе уяснить, чего, собственно, он ждет.  Может  быть,  особого  акта
творения? Как бы то ни было, но все они чего-то ждали - все эти  шестнадцать
или двадцать пилигримов; честное  слово,  это  занятие  им  нравилось,  если
судить по тому, как они к нему относились, но, насколько мне было  известно,
они до сих пор не  дождались  ничего,  кроме  болезней.  Время  они  убивали
ссорами и самыми нелепыми интригами.  В  воздухе  пахло  заговорами,  но  из
этого, конечно, ничего не вышло. Заговоры были так же нереальны, как  и  все
остальное, - как филантропические стремления фирмы, как громкие их фразы, их
правление и работа напоказ.  Единственным  реальным  чувством  было  желание
попасть  на  торговую  станцию,  где  можно  раздобыть  слоновую  кость   и,
следовательно, получить проценты