сс, на котором поднимали  бурю разгневанные боги Олимпа, море, укрывавшее
на  своих  островах свирепость диковинных  чудовищ  и  хитрости  необычайных
женщин,  дорога героев  и  мудрецов,  воинов,  пиратов и  святых, будничное,
прозаическое  море карфагенских купцов и место развлечений  римских цезарей,
-- это  море чтит  каждый моряк; ведь именно  здесь  родился тот дух смелого
вызова  великим  водам  земного шара,  который  и  есть основное в профессии
моряка. Уйдя  отсюда на  запад и на  юг, как юноша, покидающий  родительский
дом,  он нашел дорогу в  Индию, открыл берега нового материка,  и,  наконец,
пересек необъятный Тихий океан, щедро  усеянный группами островов, далеких и
таинственных, как плеяды звезд на небе.
     Первое стремление  людей  к  мореплаванию  приняло конкретную  форму  в
Средиземном  море,  где  нет  приливов  и  отливов,  нет  скрытых  мелей   и
предательских течений, как будто ктото умышленно очистил его в нежной заботе
о начинающих мореходах. Крутые берега Средиземного  моря  благоприятствовали
пионерам мореплавания в одном из самых дерзких предприятий человеческих. Это
волшебное море классических  приключений ведет  человека осторожно от мыса к
мысу, от бухты к бухте,  от острова к острову -- и вперед, в заманчивую ширь
океанов за Геркулесовыми Столбами.


     XXXIX


     Очарование Средиземного  моря сохранилось в незабываемом  аромате  моей
пролетевшей молодости, и до сих пор это море, на котором одни только римляне
властвовали неоспоримо, имеет для меня всю прелесть юношеской романтики.
     Первую  в моей жизни рождественскую ночь в  море  я провел  при сильном
шторме  в  Лионском  заливе. Наше  старое  судно стонало  и скрипело  каждым
шпангоутом,  прыгало по крутым волнам, пока мы не довели его, запыхавшееся и
здорово потрепанное,  до подветренного берега  Мальорки,  где  сильная рябь,
предвестница бури, бороздила гладь залива под грозовым небом.
     Мы --  или, вернее сказать, мои товарищи, так как я до тех пор раза два
только и видел  соленую воду,-- весь  тот день вели судно  вдоль берега, и я
впервые в жизни с любопытством юности слушал, как поет ветер в парусах. Этим
монотонным и вибрирующим звукам суждено было проникнуть мне в сердце,  войти
в  плоть  и  кровь,  и  с  тех  пор они  целых  два  десятилетия  постоянным
аккомпанементом сопровождали  все мысли  мои  и действия, звучали неотвязным
укором мирному очагу, вплетались в мирные сны,  которые снятся под  надежным
кровом из балок и черепицы.
     Ветер был попутный,  но в  тот день мы не  вышли  в открытое море. Наша
посудина (не смею называть ее судном, второй раз за полчаса) дала течь. Вода
просачивалась в нее со всех сторон, обильно, дружно, как  в дырявую корзину.
Я с увлечением принимал  участие в  общей суматохе, вызванной этим бедствием
(последним признаком дряхлости у наших  славных кораблей), мало беспокоясь о
причинах и последствиях его. Позднее, в зрелые годы, я склонен был объяснять
его  тем,  что  почтенная  наша  старуха,  устав   от  нескончаемо   долгого
существования,  попросту зевала от скуки во  все свои швы. Но в то время мне
это не приходило в голову. Мне вообще тогда многое еще был понятно, и меньше
всего я понимал, что я делаю на этой galere.
     Помню,  мой  дядя (совершенно как в  комедии  Мольера)  задал мне  этот
вопрос -- буквально теми же  словами, но не через лакея, как  у Мольера, а в
письме,  посланном  издалека.  Снисходительно-насмешливый тон  письма  плохо
скрывал трогательное, прямо-таки отцовское беспокойство обо мне. Я, кажется,
пытался  внушить дяде мое решительно  ни на чем не основанное убеждение, что
Вест-Индия ожидает моего прибытия. Я чуствовал, что должен попасть туда. Это
был какой-то мистический зов, таинственное влечение. Но трудно  было  связно
изложить такие мотивы моего решения дяде, человеку безграничен доброты, но и
неумолимой логики.
     Дело,  вероятно, было в том, что, не обладая хитростью коварного грека,
обманывавшего богов, любившего удивительных  женщин, вызывавшего кровожадные
тени,  я,  однако, мечтал начать свою  собственную,  еще неведомую  Одиссею,
которая, как полагается, должна была раскрыть мне ряд чудес и ужасов лишь по
ту  сторону  Геркулесовых  Столбов.  Надменный  океан  не  разверзся,  чтобы
поглотить меня,  дерзкого, но "корабль", на котором я  плыл, нелепая древняя
галера  моей безумной  фантазии,  расколдованная старая  посудина,  проявлял
сильную склонность разинуть все свои швы  и наглотаться соленой воды сколько
влезет. Это был  бы конец,  если и  менее  грандиозный, то во  всяком случае
столь же катастрофический.
     Однако катастрофы  не произошло. Я остался  жив  и видел на  чужеземном
берегу юную  чернокожую Навзикаю  с веселой свитой  дев,  несших  корзины  с
бельем к  светлому ручью, в который гляделись верхушки стройных пальм. Яркие
краски широких одежд, падавших красивыми складками, и золотые  серьги в ушах
придавали варварское  великолепие этой группе  девушек, легко выступавших  в
ливне дрожащих солнечных  лучей. Белизна  зубов ослепляла больше, чем  блеск
драгоценных камней в их ушах. Покрытая тенью ложбина освещалась их улыбками.
Они держали  себя свободно и  смело, как принцессы, но -- увы! -- ни одна из
них не  была дочерью какого-нибудь черного царя.  Такова уж моя  злосчастная
судьба, что  я самую чуточку  --  всего на двадцать пять столетий -- опоздал
родиться и живу в мире,  где короли вымирают со скандальной  быстротой, а те
немногие,  что  остались,  усвоили  себе  самые  заур