те,  где был бриг,  на зеленовато-серой  поверхности
сердито кружилось белое  пятно. Оно уменьшалось быстро  и бесшумно,  подобно
кучке чистого снега, тающего на солнце. И глубокая тишина, наступившая после
этой  вспышки  неумолимой  ненависти  моря,  таила в себе страшные  мысли  и
призраки бедствий.
     --  Конец!  --  воскликнул  мой крючный  и,  поплевав  на  руки, крепче
схватился за весло. Капитан брига медленно опустил  застывшую в воздухе руку
и  поглядел  на  нас  серьезно  и  молча,  словно прося  нас  разделить  его
простодушное  удивление и ужас. Он  сел подле меня и все  с тем же серьезным
выражением нагнулся вперед, к моим матросам, которые дружно, в лад, поднимая
и опуская весла, внимательно смотрели ему в лицо.
     -- Ни одно судно не плавало  так хорошо,-- сказал он им убежденно после
минуты  тягостного  молчания.  У  него  дрожали  губы  и  он, видимо,  искал
подобающих выражений для  этого надгробного  слова. -- Бриг наш был мал,  да
надежен, и  я никогда за него не беспокоился. Он был крепкий. В прошлый рейс
я брал с собой в плавание жену и двоих ребят. Ни  одно судно не продержалось
бы  столько времени при таком шторме, какой  трепал его изо дня в день, пока
мы две  недели  назад не  потеряли мачты. А  его только  сильно  потрепало и
больше ничего,  поверьте  мне. Он держался бог  знает сколько времени, но не
могло  же это длиться  вечно. И так уже долго продержался... Хорошо, что это
кончилось. Еще ни одно судно не шло ко дну в такую чудную погоду.
     Да, он  сумел произнести надгробное слово своему  кораблю, этот потомок
древних мореплавателей,  которым для  существования, не  грешившего избытком
человеческих добродетелей требовалось на берегу только одно -- твердая земля
под  ногами. Заслуги предков,  мудрых  мореходов,  и  простота  собственного
сердца подсказали ему слова этой прекрасной надгробной речи. В ней было все,
что  полагается -- благочестивая вера, должная хвала благородному покойнику,
поучительный перечень его заслуг. Пока судно его жило, капитан любил его. Но
оно страдало -- и он был рад, что оно нашло, наконец, успокоение. Прекрасная
речь! И ортодоксальная притом  по своей верности основному догмату  моряков:
"Суда все хороши". Кто живет морем, для  того  это от начала до конца должно
оставаться символом веры.  Украдкой поглядывая  на  капитана, я думал о том,
что  некоторые  люди,  пожалуй,  по чести  и  совести  достойны  произносить
надгробную хвалу верности кораблей в жизни и смерти.
     Капитан  сидел рядом  со мной,  сложив руки на коленях, и  не  произнес
больше ни слова,  не шевельнулся,  пока не упала на  шлюпку тень от  парусов
нашего  корабля.  Только  громкое  "ура",  которым  приветствовали   на  нем
возвратившихся  с  призом победителей,  заставило капитана поднять голову, и
его хмурое лицо осветилось бледной улыбкой кроткого снисхождения.
     Улыбка  достойного  потомка  древних мореходов, чья дерзкая  отвага  не
оставила  следов  величия и славы  на  водах  океана,  завершила круг  моего
посвящения. Бездонная  глубина наследственной мудрости  была в этой грустной
улыбке,  и  детски  наивным  торжеством  показались  мне  после  нее веселые
приветственные  крики.  Наша  команда  кричала "ура"  с  таким  безграничным
доверием. Честные души! Как будто можно когда-нибудь быть уверенным в победе
над  морем,  которое  предало  столько  кораблей с большим именем  и столько
гордых  людей, похоронило столько  неуемных  стремлений к славе, могуществу,
богатству, величию!
     Когда  я  подвел  шлюпку под тали,  капитан нашего  корабля  в чудесном
настроении перегнулся через перила, свесив красный покрытые веснушками руки,
и крикнул мне из глубины свое бороды саркастическим тоном философа-циника:
     -- Значит ты все-таки не потопил шлюпку и привел ее обратно,а?
     Сарказм был обычной манерой капитана, и в защиту можно сказать  одно --
что  сарказм  был  не напускной, а  искренний.  Впрочем,  это  не делало его
приятнее.
     -- Да. Привел  ее  в порядке, сэр,-- отвечал  я. И милейший капитан мне
поверил. Он не способен был увидеть признаки моего "посвящения". А между тем
я  вернулся  уже не тем юнцом,  который сегодня утром спускал  шлюпку,  горя
нетерпением  вступить в состязание со  смертью  и  завоевать  приз  -- жизнь
девяти человек.
     Да, другими глазами глядел я теперь на море.  Я узнал, что оно способно
предать благородный пыл юности так  же беспощадно, с таким  же равнодушием к
добру и злу,  как предало бы самую низкую алчность и самый высокий  героизм.
Моей прежней  веры в благородство и великодушие  моря как не бывало. Я видел
его теперь  таким,  как оно  есть, -- знал, что оно способно  играть людьми,
пока  окончательно не  сломит в них дух,  и до смерти замучить крепкие суда.
Ничто не  трогает  полной злобных  замыслов души его.  Для всех  открытое  и
никому не верное,  оно пускает в ход свои дивные чары для того, чтобы губить
самое прекрасное. Любить его тяжело. Оно не знает верности данному обещанию,
верности  в  беде, долгой  дружбы и  преданности. Оно постоянно сулит  очень
много.  Но единственный  путь  к обладанию тем, что  оно сулит, --  энергия.
Энергия  ревнивая,  не знающая сна  и покоя,  энергия и  стойкость человека,
стерегущего заветное сокровище в своем доме.


     КОЛЫБЕЛЬ МОРЕПЛАВАНИЯ


     XXXVII


     Колыбель мореплавания и искусства морских сражений, Средиземное море, с
именем которого связаны  представления о  славе и  приключениях, этом  общем
наследии  всего  человечества, особенно дорого  сердцу  моряка.  В этом море
протекло  раннее детство кораблей.  Моряк смотрит на  него с таким чувством,
какое, вероятно,  вызывает у  человека детская в старом-престаром доме,  где
учились ходить  бесчисленные  поколения его  семьи.  Я  говорю  "его семьи",
потому что в известном смысле все моряки -- дети одной семьи: все они прямые
потомки того  предприимчивого  волосатого предка,  который,