далеко друг от друга, по углам
пустых набережных и как  будто дремали, тихие, ушедшие в себя, равнодушные к
сутолоке людской. Странная  привлекательность была в этих двух уютных доках,
необорудованных, тихих, без  энергичной  компании подъемных кранов; не видно
было торопливой и шумной работы на узких берегах. Их не загромождали никакие
подъездные пути. Кучки рабочих собирались около складов и за мирной  беседой
ели свой  завтрак или обед, принесенный  в  красном  бумажном платке,--  это
напоминало пикник  на берегу  какого-нибудь уединенного  горного  озера. Они
были тихи и  покойны  (и,  надо сказать, весьма  убыточны)  эти  бассейны, и
какой-нибудь  капитан,  устав  от напряженной, кипучей  жизни  Нью-Саутского
дока,  который  находится  всего в нескольких  ярдах,  мог  в обеденный  час
спуститься сюда,  погулять на свободе, подальше от людей, и, если захочется,
поразмышлять  о суетности дел мирских  человеческих.  Когда-то эти бассейны,
наверное, кишели теми  славными старыми,  неповоротливыми  судами  с широкой
кормой,  что  ходили в Вест-Индию. Я  думаю,  они  выносили свое заточение в
доках так же  стойко,  как боролись с волнами, встречая  их  своими тупыми и
честными носами,  и  степенно выгружали сахар, ром,  кофе,  черную патоку  и
кампешевое дерево,  --  каждое судно собственной  лебедкой и талями. Но в то
время, когда я  впервые  увидел эти  бассейны,  здесь  не  было уже  никаких
признаков экспорта,  а  все  импортные  грузы,  какие мне  довелось  видеть,
состояли из  очень редко  прибывавших партий тропического  леса,  громадных,
обтесанных,   твердых,  как  железо,  стволов,  выросших  в   лесах   вокруг
Мексиканского  залива.  Они  лежали  штабелями  мощных  бревен, и  с  трудом
верилось, что  вся эта  масса  мертвых  и  оголенных деревьев вышла из  недр
стройного,  такого  невинного на  вид  маленького барка,  на  носу  которого
красовалось какое-нибудь простое женское имя -- Эллен или Энни.
     Но так обычно бывает со всякой выгруженной кладью. Когда она сложена на
пристани,  то  никак не верится, что  вся  эта уйма  помещалacь в том  самом
судне, которое стоит рядом.
     Эти  два  бассейна  представляли  собой   тихий  безмятежный  уголок  в
деятельном  мире  доков,  но  мне ни разу  не посчастливилось получить здесь
место для  стоянки после более или менее трудного  рейса. С первого  взгляда
становилось ясно, что  здесь никогда не бывало толчеи людей  и  судов. Такая
стояла тишина что,  отчетливо вспоминая  их,  начинаешь  вдруг  сомневаться,
подлинно ли  существовали такие места отдыха  для  усталых кораблей, где они
могли  дремать и грезить,  где  у  дурных  кораблей  -- ленивых,  капризных,
зловредных, необузданных,  упрямых, совершенно  непокорных  -- было  сколько
угодно досуга, чтобы  подумать о своих грехах  и  раскаяться, и  они стояли,
печальные,  голые,  без  своего  рваного  наряда  из  парусины,  с  мачтами,
покрытыми  пылью и золой Лондона.  А  самое испорченное судно, если ему дать
срок,  непременно  раскается:  я знал множество судов  и  нимало  в  этом не
сомневаюсь. Нет судна безнадежно скверного.  И теперь, когда тела их, храбро
вынесшие столько бурь,  стерты  с лица моря  одним дуновением новой силы  --
пара, и то, что было в них хорошего и дурного, предано забвению как все, что
отслужило,  не беда, если я стану  утверждать, будто среди  этих исчезнувших
поколений верных слуг человека не было ни единого неисправимого грешника.
     В  Нью-Саутском  доке  ни  у  пленных  кораблей,  ни  у  их  капитанов,
разумеется,  не оставалось  времени  для сожалений, раскаяния, самоанализа и
прочих  психологических  переживаний.  От  шести часов  утра  до шести часов
вечера в этой  тюрьме, которая  должна служить наградой  за  доблесть судам,
достигшим  гавани, не прекращается тяжелая работа, качаются  в  воздухе  над
бортом  мощные  стропы с  разным  грузом,  и  по  знаку  надсмотрщика тяжело
шлепаются в открытые трюмы.
     В Нью-Саутском доке специально грузили суда для колоний в те славные (и
последние)  годы существования быстроходных клиперов, возивших шерсть,--  на
них было любо  смотреть,  а  управлять ими  -- одно удовольствие.  Некоторые
клипера выделялись среди остальных судов красотой, многие из них были, мягко
выражаясь,  несколько перегружены  мачтами; от них  ожидали  всегда  удачных
рейсов. Из  этой вереницы клиперов, паруса которых рисовались на фоне  неба,
как гигантская плотная сеть, а сверкание медных частей заметно было на таком
расстоянии, на какое хватал глаз полисмена, дежурившего  у ворот,--  из этих
клиперов вряд ли хоть один  заходил в какой-либо другой порт на всем широком
пространстве земного шара, кроме Лондона и Сиднея, или  Лондона и Мельбурна,
или Лондона и порта Аделаиды. Разве только еще в Хобарт заходили те, кто вез
меньше груза. Я почти  готов  верить седому штурману с клипера  "Герцог
С.", говорившему, что все клипера изучили путь к антиподам  лучше, чем
их капитаны,  которые из года в год водят их Лондона -- места заключения  --
до  какого-нибудь  австралийского порта,  где  двадцать пять  лет назад  они
чувствовали себя не пленниками (хотя и были накрепко отшвартованы
у деревянных причалов), а почетными гостями.


     XXXIV


     Города на противоположном полушарии, в те времена не такие большие, как
теперь, проявляли  интерес  к приходившим из  Англии  судам;  эти суда  были
связующим  звеном с "домом". Многочисленность их убеждала  эти  города,  что
значение  их  в  мире  все  возрастает. Приход судов был  одним из  насущных
интересов  дня, особенно в Сиднее,  где  от самого  центра этого прекрасного
города и  со всех  главных улиц видны  были все клипера,  стоявшие в круглой
гавани,-- не в стенах дока тюрьмы, а в одной из красивейших, просторнейших и
надежнейших  бухт,  над  которыми  когда-либо  сияло  солнце.  Ныне  у  этих
причалов, которые всегда  оставлялись  для  "морской знати",  стоят  большие
пароходы, весьма внушительные  и  эффектные.  Но они  сегодня здесь, а через
неделю опять в  открытом  море.  А в мое  время  клипера, в