Грейвсенда   теснятся   на   берегу
беспорядочно, словно они свалились сюда как попало с  вершины холма, который
виден за ними. Здесь кончается плоский Кентский берег.
     Перед  несколькими  молами  стоит  на причале целая  флотилия буксирных
пароходов. Когда  подходишь  с  моря,  то  прежде  всего виден шпиль церкви.
Пленяя какой-то  задумчивой прелестью,  чистотой  и красотой линий, парит он
над хаосом человеческих жилищ. Но на другом, плоском, Эссекском берегу,  над
излучиной реки, высится бесформенное  заброшенное  красное здание,  огромное
нагромождение  кирпича  со множеством  окон и шиферной крышей, неприступное,
как склоны Альп.  Это чудовищное здание, самое высокое и массивное  на много
миль  вокруг,  похоже на  гостиницу  или многоквартирный  дом (все  квартиры
пустуют),  изгнанный  сюда,  в   поле,  с  какой-нибудь  улицы  в   Западном
Кенсингтоне. А неподалеку, на молу, окруженном камнями и деревянными сваями,
белая мачта  прямая, как  соломинка,  перекрещенная реей, похожей  издали на
вязальную иглу, сторожит массивные ворота доков, и на ней -- сигнальный флаг
и воздушный  шар. Из-за рядов рифленого железа выглядывают  верхушки мачт  и
трубы  пароходов.  Это  вход  в  Тильбюрийский  док,  самый  новый  из  всех
лондонских доков и самый близкий к морю.

     Между  толчеей  грейвсендских   домов  и  уродливой  кучей  кирпича  на
Эссекском  берегу  судно  попадает в  цепкие  объятия Темзы.  То  неуловимое
впечатление пустынности, какое  бывает в  открытом море, сопровождает нас до
Нижнего Плеса, а затем сразу пропадает за первой излучиной. В воздухе больше
не  ощущаешь  острого привкуса соли. Исчезло и ощущение того неограниченного
простора  вокруг, который  открывается  за  порогом песчаных отмелей  пониже
Нора.
     Волны   морские   проносятся   мимо  Грейвсенда,   расшвыривая  большие
причальные  буи,  поставленные  вдоль берега.  Но тут  свободе  их  конец --
покоренные людьми, они используются этими  вечными тружениками для  их нужд,
затей,  изобретений. Верфи, пристани,  затворы  доков,  лестницы  набережных
непрерывно следуют  друг за другом до самого  Лондонского моста, и шум работ
на реке наполняет воздух грозным бормотаньем никогда не утихающей бури.
     Темзу, такую красивую в верхнем течении и такую широкую в нижнем, здесь
у  Грейвсенда   теснят   кирпич,   известка,  камень,  почерневшие   бревна,
закопченное стекло и ржавое железо. Ее загромождают  мрачные барки, ее секут
весла  и судовые винты, она перегружена судами, вся увешана якорными цепями,
покрыта тенью от стен, замкнувших  ее русло в отвесное ущелье, в котором  от
дыма и пыли стоит туман.
     Эта часть Темзы от Лондонского моста до Альбертовых доков так же похожа
на берега  других речных портов,  как  чаща девственного леса  на  сад: один
вырос  сам, другой насажен  руками людей. Темза  здесь напоминает джунгли --
так пестра и непроходима беспорядочная масса зданий на берегу, расположенных
без всякого плана, как будто выросли  они тут случайно из  брошенных  кем-то
семян.  Подобно  густой заросли  кустарника и  ползучих растений, укрывающей
безмолвную  глубину дикого леса,  эта масса  зданий заслоняет недра Лондона,
где кипит  бесконечно разнообразная и  шумная жизнь.  В других речных портах
картина иная, они целиком видны с реки: набережные -- как широкие прогалины,
улицы -- как просеки в густом лесу. Я говорю о  тех  речных  портах, где мне
пришлось побывать: Антверпене, например, Нанте, Бордо, даже о старом  Руане,
где  по  ночам вахтенные на судах,  облокотясь на леера, жадно  разглядывают
витрины магазинов  и сверкающие огнями кафе,  наблюдают, как  входят  люди в
оперный театр и  позднее выходят оттуда. А в Лондоне, самом большом  и самом
старом  речном порту, открытые набережные  не  занимают и сотни  ярдов в его
береговой полосе. Непроглядно темен и неприступен ночью, как лес, лондонский
порт,  здесь можно  увидеть только  одну сторону  жизни мира, и только  одна
категория  людей тяжко  трудится на этом конце Темзы. Неосвещенные стены как
будто поднялись  из  грязи,  на которой лежат вытащенные  на берег барки.  А
узкие переулки,  сбегающие  к берегу, похожи на тропинки с разрытой землей и
сломанными кустами  -- тропинки  на берегах  тропических рек, которыми дикие
звери ходят на водопой.
     За выросшими на  берегу  постройками тянутся доки  Лондона, незаметные,
мирные  и тихие, затерянные среди зданий, как  темные  лагуны в лесной чаще.
Они хорошо укрыты в дебрях порта,  и только там и  сям торчит одинокая мачта
над крышей какого-нибудь четырехэтажного пакгауза.
     Странное это сочетание -- крыши и мачты, стены... и нок-реи. Помню, как
меня  поразило  это несоответствие,  когда я впервые  столкнулся с ним,  так
сказать, на практике. Я был старшим помощником капитана на прекрасном судне,
только  что вошедшем в  док после трехмесячного плавания  с грузом шерсти из
Сиднея.  Не  прошло  и получаса после  нашего  прибытия,  и  я еще  возился,
закрепляя  свое  судно  у  каменных  свай  узкой  набережной  перед  высоким
пакгаузом. По  набережной к нам торопливо шел,  окликая мое  судно, старик с
седыми  бакенбардами,  в  куртке из  грубого  матросского  сукна  с  медными
пуговицами. Это был один  из  так называемых "причалыциков" или "приемщиков"
судов,-- не тот, который принимал  нас и указал нам  место стоянки, а другой
-- видимо, он ставил на причал какое-нибудь судно на другом конце
дока. Я  уже издали заметил, что он смотрит на нас своими холодными голубыми
глазами  как  зачарованный,  с   какой-то  странной   сосредоточенностью,  и
спрашивал себя  мысленно, что в оснастке  моего  судна не понравилось  этому
почтенному морскому волку. Я  с беспокойством посмотрел вверх, туда же, куда
смотрел   старик,  но  не  увидел   там  ничего  --  все  было  в
исправности. "Так,  быть может,  этот престарелый собрат по профессии просто
любуется  идеальным  порядком на  судне",--  подумал  я с