удне,  которое развивало  наибольшую скорость по  ветру,  когда  оно было
нагружено до предельной осадки
     Мне вспоминается зимний пейзаж в Амстердаме.  На переднем плане большой
пустырь со сложенными тут и там  штабелями леса,  похожими издали на  хижины
какого-то нищего кочевого  племени. Длинная полоса --  Ханделскаде: холодные
каменные набережные, посыпанные мелким  снегом, неприветливая замерзшая вода
канала,   в   которую  неподвижной  вереницей   вмерзли  суда   со  свободно
болтавшимися  заиндевевшими  канатами и пустынными  палубами,  ибо  (как мне
сообщил старшый грузчик,  кроткий бледный человечек с несколькими
золотистыми  волосками  на   подбородке  и  красным  носом)  грузы,  которых
дожидались все  эти суда,  застряли из-за  морозов  на баржах  где-то внутри
страны. Вдалеке, за пустырем, параллельно веренице кораблей, тянулась улица.
Домики теплого  коричневого  тона  словно сгорбились под тяжестью заваленных
снегом  крыш. В конце улицы царя Петра звенели конные  трамваи, то появлясь,
то исчезая в просветах между домами. Издали и вагоны и лошади были похожи на
игрушки, а люди -- на маленьких детей играющих ими.
     Я, как выражаются  французы, кусал пальцы от нетерпения, злился на этот
груз,  застрявший  далеко  от  порта,  где-то  в глубине страны,  злился  на
замерзший канал, на жалкий вид судов, которые словно разрушались на глазах в
угрюмой тоске по живой, текучей воде.
     Я был  тогда только  что назначен помощником  капитана и  оставался  на
судне в полном одиночестве. Тотчас по  прибытии я получил от владельца судна
распоряжение отправить весь экипаж в отпуск, так как в такую погоду на судне
делать нечего, разве  только поддерживать  огонь  в  печке каюты.  Это делал
невообразимо  грязный,  косматый, злющий  и  беззубый сторож  --  голландец,
который едва мог  сказать два слова по-английски, но, должно быть,  все-таки
знал  этот язык  очень  хорошо, так как неизменно с  удивительной  точностью
истолковывал как раз в обратном смысле все, что ему говорили.
     Несмотря на то что топилась железная печурка,  в моей  каюте была такая
температура,  что  замерзали  чернила,  и я предпочитал  уходить  на  берег.
Спотыкаясь, проходил через Арктику пустыря, дрожал  в  обледенелых конках --
все для того, чтобы написать очередное письмо своим хозяевам не в каюте, а в
шикарном кафе в центре города. Громадный зал, красная плюшевая мебель, всюду
позолота,  множество электрических ламп, и так  тепло,  что  даже  мраморные
столики были на ощупь тепловатые.
     После  полного  одиночества  на  судне я готов  был  увидеть  в  лакее,
подававшем мне чашку кофе, близкого друга. Здесь, один среди шумной толпы, я
медленно писал  письмо  в  Глазго, содержание которого сводилось к тому, что
груза все  нет и никакой надежды нет  на его прибытие раньше конца  весны. И
все время,  пока я сидел в  кафе, сознание, что надо возвращаться  на судно,
тяжко угнетало мою полузастывшую  душу.  Опять зябнуть до дрожи  в трамваях,
брести через  заснеженный  пустырь,  опять  вереница  замороженных судов  --
черные мертвецы в белом море, такие безмолвные, безжизненные, бездушные...
     Со всякими предосторожностями поднимался я на палубу моего собственного
"мертвеца", скользкую и холодную как  лед.  Холодная койка, как погребальная
ниша, заглатывала мое дрожащее тело и смятенную душу.
     Жестокая была зима. Самый воздух, казалось, отвердел  и резал ножом. Но
все это не угашало священного пыла, с которым я тренировал свое судно. Какой
молодой человек двадцати четырех лет, назначенный впервые в жизни помощником
капитана, дал бы этой упорной голландской зиме проникнуть к нему в сердце? В
то время я, кажется, ни на пять минут не забывал о своем повышении. Это оно,
наверное, согревало меня даже во сне лучше горы одеял, определенно трещавших
от мороза, когда я по утрам выбирался из-под  них. Я вставал рано без всякой
надобности, только по  той причине,  что мне  одному  вверено  судно. Нового
капитана еще не наняли.
     Почти каждое утро мне  приносили письмо от  хозяев с  приказом  пойти к
фрахтовщикам  и  требовать  доставки  груза.  Мне советовали  пригрозить  им
громадным штрафом за простой судна, добиваться, чтобы партия разных товаров,
застрявшая где-то среди льдов и ветряных мельниц,  немедленно была привезена
в порт по железной дороге и погружена на судно.
     Напившись горячего  кофе,  я,  подобно  исследователю  Арктики, который
отправляется в путь  на санях к Северному полюсу, сходил на берег и, трясясь
от холода, катил в трамвае в самый центр города, мимо чистеньких домов, мимо
тысяч крашеных  дверей  с  медными молотками,  сверкавшими  из-за  деревьев,
которые стояли вдоль мостовой голые, сухие -- настоящие мертвецы.
     Эта часть экспедиции  была довольно легкой, хотя  на  спинах несчастных
лошадей  сверкали  ледяные  сосульки, а  физиономии  трамвайных  кондукторов
являли собой  омерзительную смесь малинового с багровым. Но запугать мистера
Гедига или  хотя бы  выманить у него какой-нибудь ответ, было далеко  не так
просто, как добраться до него.
     Мистер  Гедиг  был  высокий,  смуглый,  черноусый  голландец  с  наглым
взглядом.  Он всякий  раз,  не дав  мне раскрыть  рта,  начинал  с того, что
усаживал  меня в кресло,  дружески угощал толстой  сигарой и на превосходном
английском  языке  начиная бесконечный  разговор  о  феноменальной суровости
нынешней зимы.
     Немыслимо было  угрожать человеку, который, прекрасно владея английским
языком,  в то же  время, казалось, не способен был  понять ни  единой фразы,
сказанной  недовольным или протестующим тоном. А  ссориться с  ним  было  бы
глупо. Мороз был  так жесток,  а  в кабинете мистера  Гедига так  тепло, так
весело пылал огонь и  хозяин смеялся так заразительно,  трясясь всем  телом,
что мне всегда бывало очень трудно взяться за шляпу.

     Груз в  конце концов пришел. Сперва он прибывал небольшими партиями  по
железной  дороге, а когда наступила оттеп