бивавшихся из-под маленькой малиновой шапочки,  которую  она  носила  на
затылке. Голова у нее была  безукоризненной  формы,  движения  свободны  и
уверенны;  краснея,  она  заливалась  густым  румянцем.  Когда  Джим  и  я
разговаривали, она приходила и уходила, бросая на нас быстрые  взгляды,  -
грациозная, чарующая,  явно  настороженная.  В  ней  любопытно  сочетались
робость  и  отвага.  Прелестная   улыбка   быстро   сменялась   выражением
молчаливого, сдержанного беспокойства, словно  обращалась  в  бегство  при
воспоминании о какой-то постоянной опасности. Иногда она  присаживалась  к
нам, подпирала маленькой рукой нежную  щеку  и  слушала  нашу  беседу;  ее
большие  светлые  глаза  впивались  в  наши   губы,   как   будто   каждое
произнесенное слово было облечено в видимую форму. Мать научила ее  читать
и писать; у  Джима  она  выучилась  английскому  языку  и  говорила  очень
забавно, переняв его мальчишеские интонации и проглатывая концы слов.
   Ее нежность трепетала над ним, словно крылья птицы.  Она  всецело  жила
созерцанием Джима и внешне стала на него походить, чем-то  напоминала  его
своими движениями, манерой протягивать руку, поворачивать голову,  бросать
взгляды. Ее настороженная любовь  была  такой  напряженной,  что  казалась
почти осязаемой; словно, пребывая в окружающем  пространстве,  любовь  эта
окутывала его своеобразным ароматом, пронизывала солнечный свет трепетной,
заглушенной и страстной мелодией.
   Должно быть, вы думаете, что и я романтик, но это не  верно.  Я  трезво
передаю вам то впечатление, какое произвели на  меня  юность  и  странный,
тревожный роман, который довелось мне увидеть на моем пути. Я с  интересом
следил за его... ну скажем - за его счастьем. Он  был  любим  ревниво;  но
почему она ревновала и чем вызвана была эта ревность - я не могу  сказать.
Страна, народ,  леса  были  ее  сообщниками,  сторожили  его  бдительно  и
согласно, и в этом была тайна и непобедимая сила.  Не  к  кому  было,  так
сказать, апеллировать; он сам своей властью держал себя  в  плену.  А  она
хотя и готова была положить к его ногам свою голову, но неумолимо стерегла
свое завоевание, словно его трудно было удержать.
   Даже Тамб Итам, следовавший с откинутой назад головой по пятам за своим
господином, свирепый и,  словно  янычар,  вооруженный  крисом,  топором  и
копьем (не говоря уж о ружье Джима), - даже Тамб Итам напускал на себя вид
неумолимого стража, точно угрюмый преданный тюремщик, готовый отдать жизнь
за  своего  пленника.  Когда  мы  поздно  засиживались  по  вечерам,   его
молчаливая неясная фигура, неслышно  ступая,  ходила  под  верандой,  или,
подняв голову, я неожиданно замечал его, неподвижно стоящего навытяжку,  в
тени. Как правило, он вскоре исчезал  бесшумно,  но,  когда  мы  вставали,
появлялся  снова,  как  бы  выскакивал  из-под  земли,  готовый  выслушать
приказания, какие пожелает отдать Джим.
   Девушка, кажется,  тоже  никогда  не  ложилась  спать  раньше,  чем  мы
расходились на ночь. Не раз видел я из окна своей комнаты, как она и  Джим
тихонько выходили на веранду и стояли, облокотившись на грубую балюстраду,
- две белые фигуры, стоявшие бок о бок; его рука  обвивала  ее  талию,  ее
голова покоилась  на  его  плече.  Их  легкий  шепот  доносился  до  меня,
вкрадчивый, нежный, спокойно-грустный в тишине ночи, словно  один  человек
беседовал сам с собой на два голоса.
   Позже, ворочаясь на постели под сеткой от  москитов,  я  слышал  легкий
скрип, тихое дыхание, кто-то осторожно откашливался, -  и  я  догадывался,
что Тамб Итам все еще бродит вокруг. Хотя он имел дом, "взял себе жену"  и
не так давно имел счастье стать отцом, но, кажется, каждую ночь он спал на
веранде, - во  всяком  случае,  пока  я  там  гостил.  Очень  трудно  было
заставить этого верного и угрюмого слугу говорить. Даже Джим мог  добиться
от него лишь отрывистых, коротких фраз. Казалось, он давал вам понять, что
разговор не его дело. Самую длинную фразу, какую он произнес  добровольно,
я услыхал от него  однажды  утром,  когда,  вытянув  руку,  он  указал  на
Корнелиуса и сказал:
   - Вот идет  назарянин  [назарянами  (назарейцами)  магометане  и  иудеи
называли христиан (Христос считается родом из Назарета)].
   Не думаю, чтобы он обращался ко мне, хотя я стоял подле него; казалось,
его целью было привлечь негодующее внимание вселенной. За этим последовало
упоминание о собаках, о запахе жареного, что я счел удивительно уместным.
   Двор - большой четырехугольник - был раскален палящими  лучами  солнца,
и, купаясь в необычайно ярком свете, Корнелиус пробирался  через  открытое
пространство с таким видом, будто подкрадывался тайком. В нем было  что-то
омерзительное. Его медленная походка напоминала  движения  отвратительного
жука, у которого с мучительным трудом  передвигаются  одни  ноги,  а  тело
скользит, как бы застывшее. Полагаю, он направлялся прямо  к  тому  месту,
куда хотел попасть, но одно его плечо было выставлено вперед, и  казалось,
что он пробирается бочком. Я часто видел, как он медленно кружил у сараев,
словно  шел  по  чьему-то  следу,  или  шмыгал  перед  верандой,  украдкой
поглядывая наверх, и не спеша скрывался за углом какой-нибудь хижины.
   То,  что  он  мог  свободно  здесь  разгуливать,   доказывало   нелепую
беспечность Джима или же бесконечное его презрение, ибо Корнелиус  сыграл,
выражаясь мягко, очень сомнительную роль  в  одном  эпизоде,  который  мог
окончиться  для  Джима  фатально.  В  действите