меньше  уйдет.  Ну  да!  В  общем,
конечно, забавное зрелище - старик ему в деды годится. Но если  посмотреть
с другой точки зрения, то дело не шуточное. Его слово решает все -  с  тех
пор как разбит шериф Али. Ужасная ответственность, повторил он. Нет, право
же, - шутки в сторону, - если бы речь шла не о трех медных  горшках,  а  о
трех жизнях, было бы то же самое.
   Так иллюстрировал Джим моральный эффект своей  военной  победы.  Эффект
был поистине велик. Он привел его от войны к миру,  и  через  смерть  -  в
сокровенную жизнь  народа;  но  мрак  страны,  раскинувшейся  под  сияющим
солнцем, по-прежнему казался непроницаемым, окутанным вековым Покоем.  Его
свежий молодой голос - удивительно, как мало сказывались  на  нем  годы  -
легко плыл в воздухе и несся над неизменным ликом лесов, так же как грохот
больших пушек в то холодное росистое утро, когда  Джим  заботился  лишь  о
том, чтобы сдержать дрожь.
   Когда первые косые лучи солнца ударили в неподвижные верхушки деревьев,
вершина одного  холма  огласилась  тяжелыми  залпами  и  окуталась  белыми
облаками дыма, а на другом холме  раздались  удивленные  возгласы,  боевой
клич, вопли гнева, изумления, ужаса. Джим и Дайн Уорис первые добежали  до
кольев. Легенда  гласит,  что  Джим  одним  пальцем  повалил  ворота.  Он,
конечно, с беспокойством отрицал этот подвиг.
   Весь частокол - настойчиво  объяснял  он  -  представлял  собою  жалкое
укрепление: шериф Али полагался главным образом на  неприступную  позицию.
Кроме того, заграждение было во многих  местах  уже  пробито  и  держалось
только чудом. Джим налег на него, как дурак,  плечом  и,  перекувырнувшись
через голову, упал во дворе. Если бы не Даин  Уорис,  рябой  татуированный
дикарь пригвоздил бы его копьем к бревну,  как  Штейн  пришпиливает  своих
жуков. Третий человек, ворвавшийся во двор, был, кажется, Тамб Итам, слуга
Джима.
   Этот малаец с севера, чужестранец, случайно  забрел  в  Патюзан  и  был
насильно  задержан  раджей  Аллангом   и   назначен   гребцом   одной   из
принадлежащих государству лодок. Оттуда он удрал при первом удобном случае
и, найдя ненадежный приют и очень мало еды у поселенцев буги, стал служить
Джиму. Лицо у него было очень темное и плоское, глаза выпуклые  и  налитые
желчью. Что-то неукротимое, чуть ли не фанатическое было в его преданности
"белому господину". Он не разлучался с Джимом, словно мрачная его тень. Во
время официальных приемов он следовал за  ним  по  пятам,  держа  руки  на
рукоятке криса и угрюмыми свирепыми взглядами  не  подпуская  народ.  Джим
сделал его своим управителем, и весь Патюзан его уважал и ухаживал за ним,
как за  особой  очень  влиятельной.  При  взятии  крепости  он  отличился,
сражаясь с методической яростью. По словам Джима, штурмовой отряд  налетел
так быстро, что, несмотря на панику,  овладевшую  гарнизоном,  "в  течение
пяти минут шел во дворе жаркий бой врукопашную, пока  какой-то  болван  не
поджег навесы из листьев и сена, и все мы должны были убраться".
   Враг, видимо, был  разбит  наголову.  Дорамин,  неподвижно  сидевший  в
кресле на склоне холма, под дымом пушек, медленно расплывавшимся  над  его
большой головой, встретил эту весть глухим ворчанием. Узнав, что  сын  его
невредим и преследует  неприятеля,  он,  не  говоря  ни  слова,  попытался
встать; слуги поспешили к нему на помощь: почтительно  поддерживаемый  под
руки, он с величайшим  достоинством  удалился  в  тенистое  местечко,  где
улегся спать, с головы до ног закрытый куском белого полотна.
   Патюзан был охвачен страшным возбуждением.  Джим  говорил  мне,  что  с
холма,  поворачиваясь  спиной  к  тлеющему  частоколу,   черной   золе   и
полуобгоревшим трупам, он видел, как время от времени на открытые площадки
между домами по обоим берегам реки, суетясь, выбегали люди и через секунду
снова скрывались. Снизу слабо  доносился  оглушительный  грохот  гонгов  и
барабанов. Бесчисленные флаги развевались, словно маленькие белые, красные
и желтые птицы над коричневыми коньками крыш.
   - Должно быть, вы  были  в  восторге,  -  прошептал  я,  заражаясь  его
волнением.
   - Это было... это было грандиозно! Грандиозно! - громко воскликнул  он,
широко раскинув руки.
   Этот неожиданный жест меня испугал, словно я увидел, как  он  открывает
тайны своего сердца сиянию солнца, хмурым  лесам,  стальному  морю.  Внизу
город отдыхал на извилистых берегах словно задремавшей реки.
   - Грандиозно! - повторил он в третий раз, обращаясь  шепотом  к  самому
себе.
   Грандиозно! Действительно, это было грандиозно - успех, увенчавший  его
слова, завоеванная земля, по которой он ступал, слепое доверие людей, вера
в самого себя,  вырванная  из  огня,  его  подвиг.  Все  это,  как  я  вас
предупреждал, умаляется  в  рассказе.  Я  не  могу  передать  вам  словами
впечатление полного его одиночества. Знаю, конечно, что там он  был  один,
оторванный от себе подобных, но скрытые  в  нем  силы  заставили  его  так
близко соприкоснуться с окружающей жизнью, что  это  одиночество  казалось
лишь следствием его могущества. И одиночеством подчеркивалось его величие.
Не было  никого,  с  кем  бы  его  сравнить,  словно  он  -  один  из  тех
исключительных людей, о которых можно судить лишь по величию их  славы;  а
слава его, не забудьте, гремела на много  миль  вокруг