няться;
медленно, словно с трудом, он поворачивал голову направо и налево, и тогда
они его подхватывали под мышки и помогали  встать.  Несмотря  на  это,  он
нимало не походил на калеку, - наоборот, во всех его  медленных  движениях
проявлялась какая-то могучая, спокойная сила. Считалось, что  по  вопросам
общественным он советовался со своей женой, но,  поскольку  мне  известно,
никто не слыхал, чтобы они когда-нибудь обменялись хотя бы  одним  словом.
Они молчали, когда торжественно восседали друг против друга перед  широким
отверстием. Внизу, в лучах заходящего  солнца,  они  могли  видеть  широко
раскинувшуюся страну лесов - темное спящее зеленое море, простирающееся до
фиолетовой и пурпурной цепи гор, -  сверкающие  извивы  реки,  похожей  на
огромную серебряную букву S, коричневую ленту домов вдоль  обоих  берегов,
вздымающиеся над ближними верхушками деревьев два холма-близнеца.
   Они были удивительно непохожи друг на друга:  она  -  легкая,  хрупкая,
худощавая, живая, словно маленькая колдунья, матерински суетливая  даже  в
минуты отдыха; он - огромный и  грузный,  словно  фигура  человека,  грубо
высеченная из камня, великодушный и жестокий в  своей  неподвижности.  Сын
этих двух стариков был замечательный юноша.
   Он родился у них под старость. Быть может, в  действительности  он  был
старше, чем казался. В двадцать четыре - двадцать пять лет человек не  так
уж молод, если в восемнадцать он стал отцом семейства.  Входя  в  большую,
высокую комнату, стены и пол  которой  были  обиты  тонкими  циновками,  а
потолок затянут белым холстом, - в комнату, где  восседали  его  родители,
окруженные почтительной свитой, - он направлялся прямо к  Дорамину,  чтобы
поцеловать величественно протянутую руку, а потом занимал свое место возле
кресла матери. Я думаю, можно сказать, что они его боготворили, но ни разу
не заметил я, чтобы они подарили его взглядом. Правда, то были официальные
приемы. Обычно комната бывала  битком  набита.  У  меня  не  хватает  слов
описать торжественную процедуру приветствий и прощаний, глубокое уважение,
выражавшееся в жестах, в лицах, в тихом шепоте.
   - Стоит на это посмотреть, - уверял меня Джим, когда мы  переправлялись
обратно через реку.
   - Они - словно люди из книжки, не правда ли? - торжествующе сказал  он.
- А Даин Уорис, их сын, - лучший друг, какой у  меня  когда-либо  был,  не
говоря о вас. Мистер Штейн назвал бы его хорошим "боевым  товарищем".  Мне
повезло. Ей-богу, мне повезло, когда я, выбившись  из  сил,  наткнулся  на
них...
   Он задумался, опустив голову, потом встрепенулся и добавил:
   - Конечно, и я не прозевал своего счастья, но... - Он приостановился  и
прошептал: - Казалось, оно ко  мне  пришло.  Я  сразу  понял,  что  должен
делать...
   Несомненно, счастье пришло к нему и  пришло  через  войну,  что  вполне
естественно, ибо власть, доставшаяся ему, была властью творить мир. Только
потому, что это в их силах, она может быть оправдана. Не думайте,  что  он
сразу увидел  свой  путь.  Когда  он  появился  в  Патюзане,  община  буги
находилась в самом критическом положении.
   - Все они боялись, - сказал он мне, - и каждый  боялся  за  себя;  а  я
прекрасно понимал, что им следует немедленно что-то предпринять, если  они
не хотят погибнуть один за другим от руки раджи или этого бродяги шерифа.
   Но мало было только понять. Когда он овладел своей идеей, ему  пришлось
внедрять ее в умы упорствующих людей, пробивая  заграждения,  воздвигнутые
страхом и эгоизмом. Наконец он ее внедрил. Но и этого было мало. Он должен
был измыслить средства. Он их измыслил - выработал дерзкий план;  но  дело
его лишь наполовину было сделано. Свою  веру  он  должен  был  вдохнуть  в
людей, которые, по каким-то скрытым и нелепым основаниям, колебались;  ему
пришлось примирить  глупых  завистников,  доводами  сломить  бессмысленное
недоверие. Если бы не авторитет Дорамина и пламенный энтузиазм  его  сына,
Джим потерпел бы неудачу. Даин Уорис, юноша замечательный, первый  в  него
поверил; между ними завязалась дружба  -  та  странная,  глубокая,  редкая
дружба между цветным и белым, когда  расовое  различие  как  будто  теснее
сближает двух людей благодаря таинственному  ферменту  симпатии.  О  Даине
Уорисе его народ с гордостью говорил, что он умеет честно  сражаться.  Это
была  правда;  он  отличался  именно  такой  храбростью  -  я  бы  сказал,
храбростью  бесхитростной,  и  склад  ума  у  него  был  европейский.  Вам
приходится иногда встречать таких  людей,  и  вы  удивляетесь,  неожиданно
подметив знакомый ход мысли, ясный  ум,  настойчивое  стремление  к  цели,
проблеск альтруизма.
   Маленького роста, но сложенный на редкость пропорционально, Даин  Уорис
держал себя гордо, вежливо и свободно, а  темперамент  у  него  был  очень
горячий. Его смуглое лицо с большими черными глазами было выразительно,  а
в минуты отдыха задумчиво. Он был молчалив;  твердый  взгляд,  ироническая
улыбка, учтивые сдержанные манеры, казалось, свидетельствовали  о  большом
уме и силе. Такие люди открывают пришельцам с Запада, часто не проникающим
за поверхность вещей, скрытые возможности тех рас и  стран,  над  которыми
нависла тайна неисчислимых веков.
   Он не только доверял Джиму, он его понимал, - в это я  твердо  верю.  Я
заговорил о нем,  ибо  он  меня  пленил.  Его,  если  можно  так  сказать,
язвительное спокойствие и разумное сочувствие стремлениям Джима  произвели
на меня впечатление. Мне казалось, что я  созерцаю  самые