речи тяжелы  для  человека,  который  верит  в  людскую
солидарность.
   Сказать вам  по  правде,  это  была  единственная  опасность,  какую  я
предвидел для него и для себя, но в  то  же  время  я  не  доверял  своему
слабому воображению. Могло случиться и кое-что похуже, что я  не  в  силах
был  предугадать.  Он  не  давал  мне  забыть  о  том,  каким  он  наделен
воображением, а вы - люди с воображением - можете  зайти  далеко  в  любом
направлении, словно вам отпущен более длинный канат на беспокойной якорной
стоянке жизни. Такие люди заходят далеко. Они также  начинают  пить.  Быть
может, своими опасениями я преуменьшал его достоинства.  Откуда  мне  было
знать? Даже Штейн мог сказать о нем только то, что он романтик. Я же знал,
что он один из нас. И зачем ему было быть романтиком?
   Я останавливаюсь так долго на своих эмоциях и недоуменных размышлениях,
ибо очень мало остается сказать о нем. Он существовал для меня, и в  конце
концов только через меня он существует для вас. Я вывел  его  за  руку;  я
выставил  его  напоказ  перед  вами.  Были  ли  мои   заурядные   опасения
неоправданы? Не могу сказать - не могу сказать даже сейчас. Быть может, вы
рассудите лучше, - пословица говорит, что зрителям игра виднее. Во  всяком
случае они были излишни. Он не  сбился  с  пути  -  о  нет!  Наоборот,  он
неуклонно продвигался вперед, и на  него  можно  было  положиться,  -  это
показывает, что у него была и выдержка и запал.
   Я должен быть в восторге, ибо в этой победе я принимал участие, но я не
испытываю того удовольствия, какого следовало бы ждать. Я спрашиваю  себя,
вырвался ли он действительно из того тумана, в котором блуждал,  -  фигура
занятная, если и не очень крупная, с расплывчатыми очертаниями - отставший
воин, безутешно тоскующий по своему скромному месту в строю. А кроме того,
последнее слово еще не сказано - и, быть может, никогда не будет  сказано.
Разве наша жизнь не слишком коротка для той полной цельной фразы, какая  в
нашем  лепете  является,  конечно,  единственной  и  постоянной  целью?  Я
перестал ждать этих последних слов,  которые  -  будь  они  произнесены  -
потрясли бы небо  и  землю.  Никогда  не  остается  времени  сказать  наше
последнее слово - последнее  слово  нашей  любви,  нашего  желания,  веры,
раскаяния, покорности, мятежа. Не должны быть потрясены небо и  земля.  Во
всяком случае - не нами, знающими о них столько истин.
   Немного слов мне остается сказать о Джиме. Я утверждаю, что  он  достиг
величия; но в рассказе - вернее, в  глазах  слушателей  -  его  достижение
покажется не весьма большим. Откровенно  говоря,  не  своим  словам  я  не
доверяю, а вашей способности воспринимать. Я бы  мог  быть  красноречивым,
если бы не боялся, что вы заморили голодом  свою  фантазию,  чтобы  питать
тело. Я не  хочу  вас  обидеть;  почтенное  дело  -  не  иметь  иллюзий...
безопасное... выгодное и... скучное. Однако было же время, когда и  в  вас
жизнь била  через  край,  когда  и  вы  знали  тот  чарующий  свет,  какой
вспыхивает в суете каждого дня, такой же  удивительный,  как  блеск  искр,
выбитых из холодного камня, - и такой же, увы, недолговечный!



22

   Завоевание  любви,  почестей,  доверия  людей,   гордость   и   власть,
дарованные завоеванием, - вот тема для героического рассказа;  но  на  нас
производит впечатление внешняя сторона такого  успеха,  а  поскольку  речь
идет об успехах Джима, то никакой внешней стороны не было.  Тридцать  миль
леса скрыли его завоевание от  взоров  равнодушного  мира,  а  шум  белого
прибоя вдоль побережья заглушил голос славы.  Поток  цивилизации,  как  бы
разветвляясь на суше в ста милях к северу от Патюзана, посылает одну ветвь
на восток, а другую -  на  юго-восток,  покидая  Патюзан,  его  равнины  и
ущелья, старые деревья и древнее человечество,  -  Патюзан  заброшенный  и
изолированный,  словно  незначительный  островок  между   двумя   рукавами
могучей, разрушительной реки.
   Вы часто  встречаете  название  этой  страны  в  описаниях  путешествий
далекого прошлого. Торговцы семнадцатого века отправлялись туда за перцем,
ибо  страсть  к  перцу,  подобно  любовному  пламени,  горела  в   сердцах
голландских и английских авантюристов времен  Иакова  I.  Куда  только  не
отправлялись они за перцем! Ради мешка перцу они  готовы  были  перерезать
друг другу горло и продать дьяволу душу, о которой обычно так  заботились;
странное упорство этого желания заставляло их презирать смерть, явленную в
тысяче образов: неведомые моря, незнакомые и отвратительные болезни, раны,
плен, голод, чума и отчаяние. Желание делало этих людей великими!  Клянусь
небом, оно их делало героичными  и  в  то  же  время  трогательными  в  их
безумном торге с неумолимой  смертью,  налагающей  пошлину  на  молодых  и
старых. Немыслимым кажется, что одна лишь жадность могла вызвать  у  людей
такое упорство в преследовании цели, такую слепую настойчивость в  усилиях
и жертвах. И действительно, те, что ставили на карту свою жизнь, рисковали
всем ради скудной награды. Они оставляли свои кости на далеких берегах для
того, чтобы богатства стекались к живым на родине. Нам,  менее  искушенным
их преемникам, они  представляются  не  торговыми  агентами,  но  орудиями
судьбы; они уходили в неизвестное, повинуясь внутреннему голосу, импульсу,
трепетавшему в их крови, и мечте о  будущем.  Они  вызывали  изумление;  и
нужно признать - они были готовы к встрече с чудесным. Они  снисходительно
отмечали его в своих страданиях, в лике моря, в обычаях чуждых народов,  в
славе блестящих вождей.
   В Патюзане они нашли  много  перца,  и  на  них  произвело  впечатление
величие и мудрость султана; но почему-то, спустя столетие, торговля с этой
страной понемногу замирает. Быть может, уже не стало больше перца. Как  бы
то ни было, но теперь никому не было до нее дела; слава угасла,