запад, и таинственно погружалось в море - каждый вечер на одном и  том  же
расстоянии от носа "Патны". Пять белых на борту жили  на  середине  судна,
изолированные от человеческого груза. Тент  белой  крышей  протянулся  над
палубой с носа до кормы, и только слабое жужжанье - тихий  шепот  грустных
голосов - обнаруживало присутствие  толпы  людей  на  ослепительной  глади
океана. Так проходили дни, безмолвные, горячие, тяжелые, исчезая  один  за
другим в прошлом, словно падая в  пропасть,  вечно  зияющую  в  кильватере
судна; а "Патна", одинокая под облачком дыма, упорно шла вперед, черная  и
дымящаяся  в  лучезарном  пространстве,  как  будто  опаленная   пламенем,
безжалостно хлеставшим ее с неба.
   Ночи спускались на нее как благословение.



3

   Чудесная тишина объяла мир,  и  звезды,  казалось,  посылали  на  землю
вместе с ясными своими лучами заверение  в  вечной  безопасности;  Молодой
месяц, изогнутый, сияющий низко на  западе,  походил  на  тонкую  стружку,
оторвавшуюся от золотого слитка, а Аравийское море,  ровное  и  казавшееся
холодным словно ледяная гладь, простиралось  до  темного  горизонта.  Винт
вертелся  безостановочно,  как  будто  удары  его  являлись  частью  схемы
какой-то надежной вселенной; а по обе стороны "Патны" две глубокие складки
воды, неподвижные и мрачные, протянулись на мерцающей глади;  между  этими
прямыми расходящимися гребнями виднелось несколько  белых  завитков  пены,
вскипающей с тихим шипением, легкая рябь, зыбь и маленькие волны, которые,
оставшись позади, за кормой, еще секунду шевелили поверхность моря,  потом
с мягким плеском успокаивались, умиротворенные  тишиной  воды  и  неба,  а
черное пятно - движущееся судно - по-прежнему оставалось  в  самом  центре
тишины.
   Джим,  стоявший  на  мостике,  был  проникнут  великой  уверенностью  в
безграничной безопасности и спокойствии, запечатленных на безмолвном  лике
природы, как любовь запечатлевается на кротком и неясном лице матери.  Под
тентом, отдавшись мудрости белых людей и их мужеству,  доверяя  могуществу
их  неверия  и  железной  скорлупе  их  огненного  корабля,  -   паломники
взыскательной веры спали на циновках, на одеялах, на голых досках, на всех
палубах, во всех темных углах -  спали,  завернутые  в  окрашенные  ткани,
закутанные в грязные лохмотья, а головы их покоились на маленьких узелках,
и лица были прикрыты  согнутыми  руками;  спали  мужчины,  женщины,  дети,
старые вместе с молодыми, дряхлые вместе с сильными  -  все  равные  перед
лицом сна, брата смерти.
   Струя  воздуха,  навеваемая  с  носа  благодаря  быстрому  ходу  судна,
прорезала темное пространство между высокими бульварками, проносилась  над
рядами распростертых тел;  тускло  горели  круглые  лампы,  подвешенные  к
перекладинам, и в  мутных  кругах  света,  отбрасываемого  вниз  и  слегка
трепещущего  в  ответ  на  непрекращающуюся  вибрацию   судна,   виднелись
задранный вверх подбородок, сомкнутые  веки,  темная  рука  с  серебряными
кольцами, худая нога под рваным одеялом, голова,  откинутая  назад,  голая
ступня, шея, обнаженная и вытянутая, словно подставленная  под  нож.  Люди
зажиточные устроили для своих семей уголки, огородившись тяжелыми  ящиками
и пыльными циновками; бедные лежали бок  о  бок,  а  все  свое  имущество,
завязанное в узел, засунули  себе  под  голову;  одинокие  старики  спали,
подогнув колени, на ковриках, расстилаемых для молитвы,  раздвинув  локти,
прикрывая руками уши; какой-то мужчина, втянув голову в плечи и уткнувшись
лбом в колени, грустно дремал подле растрепанного мальчика,  который  спал
на спине, повелительно вытянув руку; одна женщина, прикрытая с  головы  до
ног, словно покойница, белой простыней, держала в каждой  руке  по  голому
ребенку; имущество араба, сложенное на корме, громоздилось тяжелой  глыбой
с ломаными очертаниями, а  лампа,  спускавшаяся  сверху,  тускло  освещала
груду наваленных вещей: виднелись пузатые медные горшки,  подножка  стула,
клинки копий, прямые ножны старого меча, прислоненные к куче подушек,  нос
жестяного  кофейника.  Патентованный  лаг  на  поручнях  кормы  ритмически
выбивал  раздельные  звенящие  удары,  отмечая  каждую  милю,   пройденную
паломниками.  Время  от  времени  над  телами  спящих  всплывал  слабый  и
терпеливый вздох -  испарения  тревожного  сна;  из  недр  судна  внезапно
вырывался короткий металлический стук, слышно  было,  как  жестко  скребла
лопата,   с   шумом    захлопывалась    дверца    печи,    словно    люди,
священнодействующие над чем-то таинственным  там,  внизу,  были  исполнены
ярости и гнева; а стройный,  высокий  корпус  парохода  мерно  продвигался
вперед, неподвижно застыли голые мачты,  а  нос  упорно  разрезал  великий
покой вод, спящих под недоступным и ясным небом.
   Джим ходил взад и вперед, и в необъятном молчании шаги его  раздавались
громко, словно настороженные звезды отзывались на  них  эхом.  Глаза  его,
блуждая вдоль линии горизонта, как будто жадно вглядывались в недосягаемое
и не видели тени надвигающегося события. Единственной тенью на  море  была
тень от черного дыма, тяжело выбрасывающего из трубы широкий  флаг,  конец
которого растворялся в воздухе. Два  малайца,  молчаливые  и  неподвижные,
стоя  по  обе  стороны  штурвала,  управляли  рулем;  медный  обод  колеса
поблескивал в овальном пятне  света,  отбрасываемого  лампой  в  нактоузе.
Время от времени рука с черными пальцами, то  отпуская,  то  снова  сжимая
вращающиеся спицы, показывала