к  чемоданам
ярлыки, как документальное доказательство, как  единственный  неизгладимый
след поездки с образовательной целью. Темнолицые слуги бесшумно  скользили
по натертому полу; изредка раздавался девичий смех, наивный и пустой,  как
сама  девушка,  или,  когда  затихал  стук   посуды,   доносились   слова,
произнесенные   в   нос   остряком,   который   расписывал    ухмыляющимся
сотрапезникам последний забавный скандал  на  борту  судна.  Две  кочующие
старые  девы  в  сногсшибательных  туалетах  кисло  просматривали  меню  и
перешептывались, шевеля поблекшими губами;  эксцентричные,  с  деревянными
лицами, они походили на роскошно одетые вороньи пугала. Несколько  глотков
вина приоткрыли сердце Джима и развязали ему  язык.  Аппетит  у  него  был
хороший, это я заметил. Казалось, он похоронил где-то  эпизод,  положивший
начало нашему знакомству, словно это  было  нечто  такое,  о  чем  никогда
больше  не  будет  речи.  Все  время  я  видел  перед  собой  эти  голубые
мальчишеские глаза, прямо на меня смотревшие, это  молодое  лицо,  могучие
плечи, открытый бронзовый лоб с белой полоской у корней вьющихся белокурых
волос;  его  вид  пробуждал  во  мне  симпатию  -   это   открытое   лицо,
бесхитростная улыбка, юношеская серьезность. Он был порядочным  человеком,
-  одним  из  нас.  Он  говорил  рассудительно,  с   какой-то   сдержанной
откровенностью, и с тем спокойствием, какого можно достигнуть мужественным
самообладанием   или   бесстыдством,    бесчувственностью,    безграничной
наивностью или страшным самообманом. Кто знает? Судя по нашему тону, могло
показаться, что мы рассуждаем о ком-то постороннем, о футбольном матче,  о
прошлогоднем снеге. Моя мысль тонула в море догадок, но тут разговор пошел
по новому  руслу,  и  мне  удалось,  не  оскорбляя  Джима,  заметить,  что
следствие, несомненно, было для него мучительным. Он схватил меня за  руку
- моя рука лежала на скатерти, подле тарелки, - и впился в меня глазами. Я
испугался.
   - Должно быть, это ужасно неприятно, - пробормотал я,  смущенный  таким
безмолвным проявлением чувств.
   - Это - адская пытка! - воскликнул он заглушенным голосом.
   Это движение и эти слова заставили двух  франтоватых  путешественников,
сидевших за соседним столиком, тревожно  оторваться  от  их  замороженного
пудинга. Я встал, и мы вышли на галерею, где нас ждало кофе и сигары.
   На маленьких  восьмиугольных  столиках  горели  свечи  под  стеклянными
колпаками; вокруг стояли удобные плетеные стулья; столики отделялись  друг
от друга какими-то  растениями  с  жесткими  листьями;  между  колонн,  на
которые падал красноватый отблеск света из высоких окон, ночь, мерцающая и
мрачная, спустилась  великолепным  занавесом.  Огни  судов  мигали  вдали,
словно заходящие звезды, а холмы по ту сторону рейда походили на  округлые
черные массы застывших грозовых туч.
   - Я не мог удрать, - начал Джим. - Шкипер удрал, - так ему и полагалось
сделать. А я не мог и не хотел... Все они выпутались так или иначе, но для
меня это не годилось.
   Я слушал с напряженным вниманием, не смея шелохнуться; я хотел знать  -
но и по сей день не знаю, я могу только догадываться. Он был доверчив и  в
то же время сдержан, словно убеждение в какой-то внутренней правоте мешало
истине сорваться с уст. Прежде всего он  заявил  таким  тоном,  как  будто
признавался в своем бессилии перескочить через двадцатифутовую стену,  что
никогда не сможет вернуться домой; это заявление  вызвало  в  моей  памяти
слова Брайерли: "Если не ошибаюсь, этот старик пастор в Эссексе без ума от
своего сына моряка".
   Не могу вам сказать, знал ли Джим о том, что был любимцем отца, но тон,
каким он отзывался "о своем папе", был рассчитан на то, чтобы я представил
себе старого деревенского пастора самым прекрасным человеком из всех,  кто
когда-либо, с сотворения мира, был обременен заботами о большой семье. Это
хотя и не было сказано, но подразумевалось, не оставляя места сомнениям, а
искренность  Джима  была  очаровательна,  подчеркивая,  что  вся   история
затрагивает и тех, кто живет там - очень далеко.
   - Теперь он уже знает обо всем из газет там, на родине, - сказал  Джим.
- Я никогда не смогу встретиться с бедным стариком.
   Я не смел поднять глаза, пока он не добавил:
   - Я никогда не смогу объяснить. Он бы не понял.
   Тогда я посмотрел на него. Он задумчиво курил, потом,  немного  погодя,
встрепенулся и снова заговорил. Он выразил желание, чтобы  я  не  смешивал
его с сообщниками в... ну, скажем... в преступлении. Он не из их компании;
он совсем из другого теста. Я не отрицал. Мне отнюдь не хотелось,  во  имя
бесплодной истины, лишать его хотя бы малой частицы спасительной  милости,
выпавшей ему на долю. Я не знал, насколько он в это верит. Не знал,  какую
он ведет игру - если он вообще вел какую-нибудь игру; подозреваю, что и он
этого не знал: я убежден, что ни один человек не  может  до  конца  понять
собственные свои уловки, к каким прибегает, чтобы спастись от грозной тени
самопознания. Я не произнес ни слова, пока он рассуждал  о  том,  что  ему
делать, когда закончится "это дурацкое следствие".
   Видимо, он разделял презрительное мнение Брайерли  об  этой  процедуре,
предписанной законом. Он не знал, куда деваться, и сообщил об этом, скорее
размышляя вслух, чем разговаривая со мной. Свидетельство отберут,  карьера
ко