Шумно вскочили амкары, купцы, стараясь не потерять солидность, но не в силах 
скрыть тревогу. Они окружили Даутбека, Ростома, Дато, пытаясь их задобрить. 
Эрасти, с удовольствием разминая ноги, кричал конюхам, чтобы скорее подводили 
коней: Моурави торопится!..

Наутро дудукчи затрубили в дудуки, а барабанщик забил в дапи. Главный глашатай 
с миндальной веткой на остроконечной шапке оповещал город о намерении Великого 
Моурави отправить в турецкие санджаки два больших 
каравана:
— …Начинается время веселой монеты! Караванный путь через Хеоба и 
Самцхе-Саатабаго безопасен! Все повороты охраняют молодцы – дружинники царских 
азнауров!..

Купцы всполошились, бросились к мелику, там уже толпились уста-баши. Не успел 
Эдишер шепнуть: «Только бы не опоздать!», как Сиуш схватил папаху. За 
уста-башами ринулись к Саакадзе и мелик, и нацвали, и гзири.




ГЛАВА 
ПЯТАЯ

На зеленый двор Мухранского замка въехали князья. Многочисленная свита бряцала 
оружием; ржали кони, стремясь к стойлам. Радушные возгласы домочадцев, слуг, 
приживальщиков сливались с приветствиями старых и молодых Мухран-батони.

Зураб, оправив хевсурский нагрудник с золотыми крестиками, отвесил поклон 
старому князю и, войдя в зал, приступил к задушевному разговору. Но 
Мухран-батони 
отмахнулся:
— Знаю, запросто не приехали. Наверно, опять о нуждах царства беседа. Раньше 
еда, отдых, а завтра обсудим.

Упрямство Мухран-батони слишком хорошо известно, сопротивляться бесполезно, тем 
более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана, а в больших 
чеканных кувшинах – искристое вино. В трапезной под высокими сводами на видном 
место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые у Эреб-хана. В 
полумгле каменных углов висели рядами древние мечи и кольчуги, на них еще 
темнели пятна крови наездников Чингиса и арабов. На толстой цепи с потолка, 
расписанного фресками, спускался светильник со множеством обвитых серебром 
рогов, из которых подымались цветные свечи.

Сам светлейший Липарит, любитель утвари, удивлялся обилию золотой посуды, ловко 
разносимой прислужниками.

В конце длинной трапезной сидели, по старшинству лет, бесчисленные 
приживальщики и приживальщицы, одетые кто в платье, схожее с княжеским, а кто – 
с азнаурским, времен Луарсаба Первого. Они раболепно подхватывали заздравные 
тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони или скорбно 
вздыхали, когда поминали мертвых. Если же отмечали подвиги кого-либо из витязей,
 мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как снег или черные как 
смоль усы. А когда говорили о возвышенной любви, старые девы, откидывая со щек 
полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды и тотчас застенчиво 
опускали выцветшие ресницы.

На другом конце трапезной восседал старый Мухран-батони в окружении сыновей и 
внуков. Гости, облокотясь на атласные мутаки, насыщались едой и разговором.

Красивая и величавая семья Мухран-батони вызывала у князей гордость и 
восхищение. Двенадцать внуков одновременно подымали чаши, осушали и 
опрокидывали над головами. Старший, Кайхосро, блистал одеянием витязя и 
остроумием, а младший, двенадцатый, рвался из рук няньки и настойчиво тянулся к 
чаше.

Мухран-батони с нарочитой суровостью отвечал на шаири, не переставая нежно 
поглядывать на любимца.

«Саакадзе в выборе царя не ошибся», – думали гости и 
шептались:

— Саакадзе?
— Почему 
он?
— Ведь 
католикос…
Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись 
пожелания:
— Здравствуй, азарпеша, прощай, 
вин