| |
Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о
страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые
воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось:
померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть.
Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой
отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны
захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская
печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя
счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из
Носте?
И, перекрывая вопль равнины голосом, «от которого стонало бранное поле»,
Саакадзе
крикнул:
— Э-хэ, мои «барсы»! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто
повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую
походную!
Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял.
Откинув рукава чохи, он, а за ним «барсы» очистили круг, схватили копья и под
яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то
выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то,
перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над
гробом.
— Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой
песней?
Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с
распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у
башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню
Паата:
Колыбель слезой согрета,
Иав-нанинао.
Барс прилег у вод Ностури,
Иав-нанинао.
Спят орлы у Гуджарета,
Иав-нанинао.
Звезды спят, умолкли бури,
Иав-нанинао.
Сердце спит в горах далеких,
Иав-нанинао.
Луч у скал заснул высоких,
Иав-нанинао.
Башни спят под звездной пряжей,
Иав-нанинао.
Но лишь рог затрубит вражий,
Иав-нанинао.
Ты, разбуженный тревогой,
Иав-нанинао.
Вмиг подымешь меч двурогий,
Иав-нанинао.
И взлетишь на бой высоко,
Иав-нанинао.
Боевой картлийский сокол,
Иав-нанинао.
|
|
