бросия вынести за город и сжечь в негашеной 
извести,
     Начальникам крепостей повелевалось: немедленно прекратить общение между 
гарнизонами крепостей, не впускать в Мцхету караваны, днем и ночью держать аа 
запоре крепостные и башенные ворота.
     Начальника Мухнарской крепости бросили в темницу, ибо оказалось, что 
третьего дня у него в крепости умер от чумы воин. Сотник скрыл это, и покойника 
похоронили по христианскому обычаю.
     Лекарям было велено строго следить, за жителями. Они должны были 
пересылать больных и даже подозрительных в «чумные бараки», а покойников, их 
одежду и постель сжигать. Дома чумных заколачивать, крыс и блох уничтожать.
     Настоятелям монастырей приказали не впускать в трапезные и кельи приезжих 
монахов и с0орщиков подаяний, прекратить общение с другими монастырями, всюду 
соблюдать чистоту.
     Базарников и торговых надсмотрщиков обязали прекратить продажу фруктов и 
овощей. На своем золотистом жеребце, со увитой разъезжал Георгий по площадям, 
показывался народу, расположившемуся под открытым небом, посещал крепости, 
монастыри и мастерские и успокаивал всех,
     – И чума нам не страшна! – убеждал он народ. Когда царь и его свита 
проезжали мимо дворца Хурси, рабы во дворе водили оседланных коней. – Чьи это 
кони? – спросил царь.
     – Колонкелидзе прислал шесть лошадей для своей семьи,государь!
     Георгий невольно взглянул на балкон. Там суетились рабыни. Он в душе 
пожелал доброго утра своей возлюбленной. «Я готов умереть от чумы, лишь бы она 
не тронула тебя!» – подумал он и пришпорил своего золотистого жеребца.
     На кровлях домов Санатлойского квартала выли собаки.
     
XLV
     
     В это страшное чумное время Нона забыла о скорпионах. Она суетилась, 
обливала кипятком мебель, ковры, паласы и тюфяки. Заливала кипятком щели и 
подвалы. Всюду ей мерещились крысы и блохи.
     Она умоляла своего господина:
     – Не ходи, сударь, на работу! Чума враг бедного люда. Не приноси себя в 
жертву божьему дому, у бога – да будет он милостив – церквей много, а твоя 
несчастная мать только в тебе и видит свет солнца.
     Бодокия вышел навстречу Арсакидзе и сообщил ему, что триста лазов не вышли 
на работу. Примеру лазов последовали самцхийцы, болнисцы и греки.
     – Чума все равно унесет нас! По крайней мере отдохнем перед смертью! – 
говорили они.
     Рабы покинули мастерские, спустились с лесов и, расположившись в тени 
храма, играли на пандури и пели, юноши окружили старцев и слушали их рассказы о 
чуме в былые времена.
     При виде Арсакидзе рабывскочили с мест, каменщики и ваятели ободрились.
     Лазы окружили своего земляка.
     – Лазы! – обратился Арсакидзе к собравшимся. – Чумное время началось, но 
не забывайте, что оно одинаково опасно, для всех. Видите, лазы, я с вами во 
время тяжких испытаний. Смерти не избежать никому и помимо чумы, но никто не 
ведает часа ее прихода.
     Подумайте, лазы, разве не лучше встретить смерть, исполняя свой долг, чем 
погибнуть бездельниками. Знайте, что смерть скорее настигнет лентяев и трусов, 
чем смелых и тружеников. А что подумают иверы? Трусами сочтут они нас! Пусть 
старейшие из вас вспомнят, изменяли ли когданибудь мы иверам в войнах с 
сарацинами или с греками?
     И если чума, распространяемая крысами и блохами, сделает вас изменниками, 
разве это не будет позором для всех лазов? А что может быть.ненавистнее 
трусливого мужчины, изменяющего братьям?
     – Правду говорит мастер, сущую правду,заговорили в ответ старейшие среди 
лазов.
     Арсакидзе первым поднялся на подмостки лесов. Аристос Бодокия последовал 
за мастером, старики лазы пошли вслед за ним. Молодые устыдились и тоже 
принялись за работу. Самцхийцы и болнисцы поднялись смеет. Грекам тоже не 
захотелось носить позорную кличку трусов.
     Когда наступило обеденное время, мастерские опустели, с лесов спустились 
рабочие.
     Выстроенные в ограде храма бараки служили им жилищем. Перед этими бараками 
горели костры, в огромных котлах варилась похлебка, вокруг котлов стояли люди и,
 как дети, заискивали перед кашеваром.
     Тут же, на камне, притулился рыжеватый лаз, он бренчал на пандури и 
напевал любовную песню. Еще в детстве слышал Арсакидзе эту песню:
     Цвета моря твои глаза,
     И сама ты г как море.
     Если будешь безжалостна
     И пойдешь за другого замуж,
     Брошу я пахать и сеять,
     Уйду весной за Чорох,
     Оставлю Куры берега,
     Предам огню твое жилище,
     Развею по ветру мою любовь
     И убью, изменница,
     Тобой обласканного мужа.
     Арсакидзе задумчиво бродил в толпе перед барак