I
     
     Долго бродил Арсакидзе по лугам и долинам; к вечеру он вернулся в Мцхету, 
опаленный солнцем, принеся с собой пучки полевого мака и хлебных колосьев. 
Снова пошел дождь. Сперва едваедва моросило, затем молния сверкнула над 
горными вершинами и грянул гром. Град безжалостно побивал кусты и фруктовые 
деревья. В беспокойстве метался Арсакидзе, за ним бегала Нона; она удивлялась, 
как мог ее господин столько времени ничего не есть и не пить.
     Когда служанка стала зажигать плошки, Арсакидзе остановил ее.
     – Я совсем не опал прошлую ночь, не зажигай, – сказал он и отпустил ее.
     Сам лег ничком на тахту и, прислушиваясь к плеску дождя, думал: «Придет ли 
Шорена, не помешает ли ей дождь? А если придет, что ей сказать?»
     На чаши весов были положены два одинаково дорогих ему создания: 
Светицховели и Шорена. В этот вечер выяснится: кто из них победит.
     Оба требовали от него одного и того же – всего себя.
     Разве только жизни требовала от него Шорена? Она требовала отказа от слова 
чести, отказа от его лучшего творения.
     И он втайне спрашивал себя:
     «Может быть, будет лучше, чтобы не переставал дождь и не приходила Шорена 
ни сегодня, ни завтра, никогда и чтобы она ничего не говорила о том, „другом 
пути“?
     Арсакидзе чувствовал, что этот путь так же безнадежен, как всякий другой, 
лежащий перед Шореной. Допустим, что Арсакидзе согласится на ее предложение, но 
ведь не такто легко бежать из Мцхеты. От острых глаз соглядатаев Звиада не 
ускользнет движение, начавшееся в Пхови. Да и царь Георгий, наверное, приставил 
соглядатаев и к дочери эристава. Выпустят ли их днем из Мцхеты? А к вечеру все 
ворота крепости закрываются.
     Вспомнил он рассказ о том, как задержали переодетого эристава Мамамзе. 
Арсакидзе было известно, что у пховцев нет единства. Мурочи Калундаури и Ушиша 
Гудушаури втайне враждовали меж собой.
     Если даже войско Звиада будет побеждено, то все равно на другой день 
ослепленный эристав будет обезглавлен, так как с хевисбери и хевистави его 
объединяет лишь общая ненависть к царю Георгию.
     Как победа, так и поражение мятежников вызовут смуту и тревогу: в обоих 
случаях Шорену ожидает неминуемая гибель. Так думал он, когда услышал лай 
собаки. Он быстро вскочил и спустился по лестнице. Бледная вошла в дом дочь 
эристава… На ней была охотничья накидка. Сафьяновые сапоги насквозь промокли от 
дождя. Он снял с нее накидку и шапку. Волосы цвета червонного золота 
рассыпались по ее платью из китайского черного шелка. Она казалась подавленной 
– это было видно по ее глазам. Рот был прекрасен, как цветок граната, нижняя 
губа казалась слегка припухшей, как у обиженного ребенка. Дождевые капли 
сверкали на ее ланитах. Глядя на ее прекрасное лицо, нельзя было поверить, 
чтобы слезы хоть раз обожгли эти щеки. С ужасом думал Арсакидзе о том, что это 
желанное, дорогое существо так безжалостно обречено судьбой. Арсакидзе подошел 
к Шорене, поцеловал ее в лоб, обнял и притянул к себе. Нежным было ее гибкое 
тело, и дыхание, ее ароматно, как летний вечер в виноградном саду, где меж 
лозами и маками расцветает пшат.
     – Какой ты сильный, Ута! – сказала Шорена.
     «Я был силен до тех пор, пока твоя любовь не опалила меня» – вот что хотел 
ответить юноша, но ничего не оказал.
     – Впрочем, ты ваятель, Ута, и кому же иметь сильные руки, как не ваятелю, 
борющемуся с камнем.
     – Было бы хорошо, любовь моя, если бы судьба дала художнику самые могучие 
руки, но – увы! – они сильнее у других. Ему нравилось ее черное платье из 
китайского шелка.
     – Если я упаду с лесов моей стройки или скорпионы ужалят меня в этом 
проклятом доме, прошу тебя, моя дорогая, надень это черное платье, распусти 
косы твои цвета зрелых колосьев и так оплакивай меня.
     – Какие скорпионы? Что ты говоришь, Ута?
     – Я пошутил! Откуда взяться скорпионам в доме Рати? – успокоил он Шорену.
     Затем он снова обнял ее и усадил на тахту. Взяв пучки мака и хлебных 
колосьев, разбросал их перед тахтой, где сидела его желанная; подсев к ней, он 
рассказал ей свой сон.
     – Вот закончу Светицховели,добавил он,и тогда нарисую этот сон.
     – Увы, я не увижу этой картины! – спокойно, но грустно сказала Шорена.
     Потом в беспокойстве она заговорила о Светицховели.
     – Зачем ты подымаешься на эти неверные помосты? Один раз ты уже чуть не 
погиб! Ведь ты уже закончил постройку храма?
     И добавила:
     – Царь Георгий и католикос Мелхиседек – злые люди, они не оценят твоих 
заслуг.
     – Разве я строю Светицховели в ожидании их милостей? Я строю для Грузии, 
дорогая, и ради нее готов пожертвовать собой.
     – Камень тебе дороже жизни, Ута?
     – Разве Светицховели камень? Он был когдато камнем. А теперь он более 
бессмертен, чем души сотен тысяч смертных,
     – Все же для тебя Светицховели дороже всего, Ута! Арсакидзе 
почувствовалШорена ревновала его к