е видела,
     Арсакидзе замолчал. Снова взял в руки тавро с лисьей мордой и стал еще 
внимательнее его рассматривать. Нона обкурила серой все углы. Во время завтрака 
Нона снова заговорила о скорпионах. – Сына Рати – бедного Ваче– в этом подвале 
искусали скорпионы. Издавна проклятие довлеет над семьей Рати: в каждом 
поколении ктонибудь подвергается укусам скорпиона.
     Арсакидзе в душе улыбался, но дослушал все до конца.
     – Сын Рати вернулся с охоты и спустился в подвал, искал чегото, шарил в 
темноте рукой, и скорпион впился ему в руку. И случилось это в день дракона, – 
грустно добавила Нона, – Царь Георгий благоволит к тебе, сударь, попроси его 
отвести тебе другой дом. Если возьмешь меня с собой, скажу тебе спасибо, а нет 
– то все же пусть животворящий крест будет твоим покровителем. А я все равно 
обреченная. Дом этот до тебя предлагали многим, но никто не захотел жить в этом 
проклятом доме. Ты у матери единственный сын. Жалею я тебя, сударь!
     – Ах, Нона, друг мой, прорицатель предсказывал мне смерть от меча, так что 
жало скорпиона меня не страшит.
     Он встал и собрался уходить. Нона попросила его не ходить сегодня на 
работу – она видела дурной сон.
     – Но зато я видел хороший сон, – ответил он с улыбкой.
     Выходя из дому, он все же перекрестился.
     Туман лег на фруктовый сад. Как орнаменты, нарисованные углем, выступали 
ветки и сучья деревьев. Листья утеряли зеленую окраску, трава как бы выцвела. 
Капли росы дрожали на нежных ресницах цветов. Сумрак покрывал горы.
     Туман двинулся с недосягаемых для взоров утесов Кавказского хребта, 
миновал громадные теснины и расселины и, пройдя по Арагвскому ущелью, заполнил 
весь мир мглою.
     Арсакидзе вышел на большую дорогу. Слышался перезвон бубенцов. В тумане 
двигались верблюды. Как причудливые тени, мелькали прохожие. Туман скрывал 
дворцы царя и католикоса, окружающие их ограды, крепости, башни, каменные стены,
 каравансараи.
     И один лишь Светицховели гордо возвышался над туманом. Туман не мог 
затушевать его изумительной стройности, и в те минуты, когда здания и деревья, 
люди и животные, цветы и листья теряли красоту и радость, храм этот казался еще 
более величественным. Мелкие недочеты скрадывались в тумане, и, глядя на храм 
издали, можно было подумать, что он уже закончен.
     «Когда дождь смоет все краски и ветер унесет все звуки, тогда Светицховели 
станет еще величественней! Он останется, плод работы мастера, строителей, всего 
народа.
     В чем же долг мастера, как не в том, чтобы претворить мечты народа в 
вечность? Что должен делать мастер в этом мире, как не бороться с туманом 
быстротечности?»
     Туман, перевалив через горы Зедазени и Армази, полз к Ташири и Ташискари.
     У главных ворот храма Арсакидзе ждало неприятное известие: во время кладки 
каменных плит на куполе укладчик Караисдзе поскользнулся и свалился вниз. Перед 
царским зодчим предстало страшное зрелище: мозг и волосы погибшего смешались в 
кашу.
     По приказу Арсакидзе изувеченный труп перенесли в храм.
     Когда Арсакидзе выходил из храма, его окружили самцхийские рабы. Они 
жаловались на плохую пищу: нет сил больше работать!
     Сотник сообщил, что вчера ночью сбежали тридцать рабов.
     «Пойду поговорю с главным поставщиком, – может быть, он улучшит питание 
рабов», – подумал Арсакидзе.
     У ворот храма его встретил каменщик с перевязанной щекой.
     – Вчера вечером лазы избили нас, грековкаменщиков, – пробормотал он.
     Арсакидзе вызвал каменотеса Бодокию. Бодокия был правдивым человеком.
     Он подтвердил, что лазы действительно избили греков, и добавил, что 
повинны во всем лазы. Молодой раб Цатая отнял чечевичную похлебку у грека. Грек 
возмутился. Цатая ударил его и повалил. Греки прибежали на помощь своему 
соотечественнику, лазы бросились выручать Цатаю и жестоко избили греков.
     Арсакидзе строго отчитал лазов и вышел из ограды храма. Солнце уже 
выглянуло изза гор. Оно было как яичный желток. Туман медленно таял, но воздух 
был еще мутный, как Арагва во время весеннего половодья. На горизонте 
показались зубчатые башни крепости, купола и кровли дворцов и каравансараев. 
Сначала они были обведены темными линиями, как углем, но спустя некоторое время 
их очертания растаяли в прозрачном небе.
     Мучной цвет боролся на небосводе с фиолетовым, мареновая краска облила 
курчавые, как ягнята, облака. Вспыхнула зелень листвы, и защебетали птички.
     До полудня ждал Арсакидзе главного поставщика. Наконец ему сказали, что 
поставщик еще не приехал из Уплисцихе, и попросили зайти попозже.
     После бессонной ночи у юноши разболелась голова. Он решил пройтись по саду,
 проветриться. Соловьи заливались в зелени алычи.
     Накануне ночью фруктовые деревья начали ронять цветы. Ветви, набухшие 
соками земли, тянулись к солнцу. Опавшие цветочные лепестки тихо порхали в 
воздухе и нежными узорами расписывали землю.
     «Взгляну на оленей Колонкелидзе», – подумал Арсакидзе и направился по 
тропинке, ведущей к загону.
     У входа в загон он встретил трех придворных дам. Они были ему незнакомы.
     – Мы сопровождаем дочь эристава, – сказала одна из них, веснушчатая.
     Арсакидзе увидел Шорену. Она ласкала Небиеру, целовала ее в глаза. Как 
завороженная, стояла олениха и ласково глядела на свою воспитательницу.
     Человек и животное без слов п