размер окон и дверей.
     – Все же Мелхиседек настаивает, чтобы храм был трехнефный? – спросил 
Фарсман у Арсакидзе. – Какая высота помечена у тебя?
     – Вдвое больше ширины. Католикос желает, чтобы новый Светицховели мог 
вместить в себя объем трех церквей – олтисской, которую сожгли грузинские 
войска, и двух самцхийских, построенных тобой, мастер.
     Фарсман нахмурился.
     – А что об этом говорит царь?
     – Царь дал согласие, мастер.
     – Мелхиеедек полагает, что трехсот пленных пховцев будет Достаточно, 
чтобы построить такой храм?
     – Нет, царь предполагает пригнать еще две тысячи рабов из ТаоКларджети и 
приставить к ним полсотни опытных грековкаменотесов.
     – На какой материал вы рассчитываете?
     – Облицовка храма будет из алгетского и голубого сланца.
     – А крыша?
     – Из сланца.
     – А старый материал?
     – Старый материал пойдет только на притворы. Так приказал католикос.
     – Откуда возьмете строителей?
     – Сто двенадцать человек вызваны из Болниси.
     – Вы увидите, как трудно будет разобрать старую стройку. АбульКасим 
разрушил только северный ее фасад.
     – Нам приказано разобрать всю постройку по камешку, чтобы не повредить 
усыпальницы царей и католикосов.
     – Но тогда, помоему, и трех месяцев не хватит на разборку старого храма.
     – Его святейшество изволит говорить, что в случае необходимости он велит 
привезти из Абхазии еще тысячу рабов и пятьдесят лазовкаменщиков.
     Фарсман умолк. Снова склонился он над планом, развернутым на столе, и, 
облокотившись, стал пристально рассматривать чертеж, затем, подняв голову, 
пробормотал чтото про себя.
     Наконец он выпрямился, уставился на стену, точно видел на ней план храма и 
рассматривал его. Взглянул в рябое лицо Константина Арсакидзе и произнес:
     – Доложи, юноша, царю от моего имени, что и в десять лет нельзя построить 
такого огромного храма. И на все эти годы мы должны будем приостановить 
строительство крепостей, камнеметов и таранов…
     Он сложил свиток и вручил его Арсакидзе. Константин Арсакидзе пожелал 
мастеру спокойной ночи. Взгляд его скользнул по разгоревшемуся в камине огню.
     Перед камином стояли раскаленные мангалы, и на них были установлены медные 
горшки, крышки на горшках подскакивали и гремели. Из горшков шел смрадный запах.

     «Фарсман, наверное, варит какойнибудь яд», – подумал Арсакидзе и 
стремительно направился к выходу. Впереди него шла Теброния, освещая 
светильником темный коридор и лестницы.
     Фарсман снова взялся за наргиле, большим пальцем придавил опиум и зажег. 
Опять поднялся зеленый дым, лохматый, как клочья шерсти, повис в воздухе и 
лениво потянулся по темным сводам комнаты.
     Застыв на месте, сидел Фарсман, жадно тянул опиум и глядел в давящую на 
него темноту. Неровно мерцали восковые свечи, за окнами в темноте звякали 
бубенцы мимо идущих караванов.
     Волоча ноги, вошла Теброния, принесла в миске вареную пшеницу, 
заправленную медом, но Фарсман был уже так опьянен, что не заметил ее.
     У него кружилась голова, перед глазами прыгали желтые шарики, словно 
подбрасываемые скоморохами. Он ощущал покачивание всего тела, как человек, впер 
вые сидящий на. верблюде или в открытой лодке, выходящей в бурное море.
     На висках выступил пот. Он протер глаза руками. Покой медленно нисходил на 
него, мышцы расслабли, он задремал, но как раз в это время ктото резко 
постучал в дверь.
     Фарсман поморщился.
     Дремавшая у камина Теброния схватила светильник, распахнула дверь; перед 
ней стоял какойто верзила. Фарсман посмотрел пристально на незнакомца и сразу 
же узнал в нем посыльного главного судьи.
     Пришедший не захотел переступить порога и, вручив Тебронии какойто свиток,
 не прощаясь, зашагал по темному коридору. Фарсман развернул свиток и прочел 
обращение главного судьи:
     «Обвиняется перед царем абхазов, грузин, ранов, кахетинцев и армян царем 
царей Георгием главный зодчий Фарсман Перс.
     Пострадавшая – Фанаскертели Русудан, Обвинитель царский духовник 
Амбросий…»
     Сразу прошло опьянение у Фарсмана Перса. Он, не дочитав, швырнул свиток на 
стол и, придвинув кресло к камину, стал греть над огнем похолодевшие руки. По 
телу прошла дрожь. Он выпрямился в кресле, сцепил пальцы рук и потянулся.
     Затем он разнял руки, приподнялся на локотниках кресла и, вытянув ноги, 
уперся ими в самый край камина; уставился на догорающие поленья, на которых еще 
оставались те тонкие прожилки, какие бывают видны на свежесрубленных пнях.
     Фарсман следил, как оседала головня, поблескивая золотыми искрами. Он 
привстал и подбавил несколько поленьев. Затрещали, зашипели дрова. Густая, 
липкая пена выступила на них, и там, где были следы срезанных веток, шипение 
постепенно переходило в свист.
     Оцепенелый, сидел у камина Фарсман и глядел в огонь. Перед ним возникало 
то пергаментносухое грозно