зился ко мне.
     Я узнал Евфимия. Старик поцеловал меня в правое плечо, по мегрельскому 
обычаю, взял у меня коня и направился к деревянной лестнице.
     Еще ниже ростом стал и без того невысокий старик. Тридцать леттому назад 
он обучал меня пению. Он собирал тогда древние ирмосы, рукописи, образцы 
фольклора, заклинания, сказки.
     Евфимия я помнил светлым блондином, с блестящими, как кукурузная грива, 
усами. Теперь же его украшали седые волосы и длинная борода, совсем такая, 
какую рисуют богомазы у библейских богов в деревенских, церквах.
     Евфимий– один из тех людей, которые ищут все новых и новых целей в жизни, 
но ни в чем себя не находят. Он был учителем пения в Сенаки, кустодом 
Зугдидского музея, затем заведовал первым кинотеатром в Кутаиси, был статистом 
в Кутаисском театре, блестяще представляя на cценe статую Нерона. Десять лет 
назад, он сопровождал народные хоры. Одно время был букинистом в Тбилиси. У 
него всегда можно было найти са мые редкие книги и гравюры. В один прекрасный 
день, придя в его маленькую лавку, я застал в ней парикмахерскую. Евфимий же 
исчез с моего горизонта. Както раз приехав в Мцхету в воскресенье, я узнал, 
что он работает сторожем при храме Светицховели…
     Долго я и Евфимий сидели на балконе. Иногда по небу пробегала странная 
судорога, сверкала молния, и тогда на небе вырисовывался силуэт Светицховели, 
выступал на горе Крестовый монастырь, чернели щетинистые гребни Зедазени и 
Саркинети, и затем снова все погружалось в мрак.
     Ветер усилился и погнал тучи к востоку. Осеннее небо прояснилось, и над 
Светицховели встала луна, такая чистая и ясная, какую можно видеть лишь в мае.
     В последнем хороводе носились летучие мыши, и вокруг наступил покой, 
словно время остановило свой бег. Молча глядел я на дремлющий во мраке храм и 
на теснившиеся вокруг него зубчатые башни. Над храмом раскинулся темносиний 
небосвод, и очертания башен агатовым и яшмовым ажуром рисовались на его фоне.
     Какое бы ни было перед тобой великое творение искусства, все же человек, 
даже самый незначительный, достоин большего внимания.
     Я стал расспрашивать Евфимия о его жизни. Он сидел в тени храма, маленький,
 сухой старик, и говорил о себе. Его жизнь была трагедией человека, который 
интересовался всем, расточал себя и потому ничего не смог удержать в руках, – 
все ускользало от него.
     Последние десять лет этот странный человек, по три раза в год менявший 
работу, провел в Мцхете. Оказалось, что он увлекается нумизматикой. Евфимий 
встал, вошел в комнату, вынес оттуда плошку и маленький мешочек с монетами.
     – Эти деньги хочу перед смертью завещать музею Грузии.
     Он показал мне древние колхидские медные деньги, монеты царицы Тамары, ее 
дочери Русудан, Георгия Лаши, серебро Давида Нарини и царя Ираклия. Все, это он 
раскопал в хранилищах Дманиси, Уплисцихе и Гелати.
     Зная беспокойную натуру Евфимия, я стал расспрашивать его, не собирается 
ли он уходить из Мцхеты куданибудь в другое место.
     – К кому и куда мне идти, сын мой? За эти двадцать лет я похоронил двух 
жен и нескольких детей. Да и возраст мой не тот. Единственное, что еще немного 
привязывает меня к жизни, – это неизменная любовь к этому храму. Вот и копаюсь 
я под сенью великого творения Константина Арсакидзе. Слежу за этим 
замечательным храмом, и в, моих глазах он – не божий дом, а непревзойденное 
произведение искусства нашего народа, которое, как видишь, оказалось 
долговечнее самого бога. Нынче приступили к восстановлению храма. Вот видишь – 
леса вокруг; нужно в купол вставить еще несколько стекол – дикие голуби 
приютились в храме. Я хожу и счищаю их помет с могил Вахтанга Горгасала и царя 
Ираклия.
     …Разве только такие, как я, приносили себя в жертву этому храму? На 
протяжении тринадцати веков бесчисленные вражеские орды осаждали его стены. 
Сарацин АбульКасим атаковал его первым, разгромил и превратил в стойло 
верблюдов. Храм восстановили. Затем сельджук Альп Арслан разорил его, но храм 
опять восстановили. Тимурленг, вновь разрушил храм. Шах Тамаз и шах Аббас 
неоднократно оскверняли его. Затем на протяжении целого века дождь заливал его 
сквозь развалившуюся крышу. В новые времена никто не вспомнил о нем. Лишь 
советская власть – долгоденствовать ей! – распорядилась в нынешнем году 
обновить крышу и восстановить башни. С северного фасада еще не сняли лесов. В 
оконные ниши купола будут вставлены стекла, и цель моего пребывания здесь, а 
возможно и всей моей жизни, будет завершена…
     С горечью он произнес последние слова.
     – Завтра с утра поднимемся наверх по лесам, и я покажу тебе нечто такое, 
что наполнит тебя вдохновением. Я так понимаю, сын мой, что писатель – 
заступник преданных забвению героев. На северной стороне этого храма есть 
надпись и высечена человеческая фигура. Твой взор и десница твоя должны 
выведать тайну, Хранимую камнем в течение многих веков…
     Ночь я провел на балконе. До рассвета метался без сна, слышал, как 
Дардиманди фыркал, бил копытом и сладко пережевывал корм. А я, лежа ничком, 
ждал рассвета в надежде поскорее проникнуть в обещанную мне тайну.
     Едва на горизонте блеснула утренняя звезда, как защебетали скворцы. А 
затем у самого моего изголовья возник храм Светицховели, весь облитый солнцем и 
окрашенный в линялозеленый цвет ящерицы. В то утро он был таким прекрасным, 
каким никогда до тех пор не случалось мне его видеть.
     Я стал подниматься по лесам северного фасада. Неизвестный мастер высек на 
стене изображение правой руки человека, держащей наугольник.
     Подпись под ней гласила:
     «Рука раба Константина Арсакидзе, во отпущение грехов».
     Около это