– Все абсолютно так, – сказал я. – Можно мне сегодня вечером взять оба парчовых 
кресла из вашей гостиной?

Готовая к бою, она уперла руки в толстые бедра:

– Вот так раз! Вам больше не нравится ваша комната?

– Нравится. Но ваши парчовые кресла еще больше. Я сообщил ей, что меня, 
возможно, навестит кузина и что поэтому мне хотелось бы обставить свою комнату 
поуютнее. Она так расхохоталась, что грудь ее заходила ходуном.

– Кузина, – повторила она презрительно. – И когда придет эта кузина?

– Еще неизвестно, придет ли она, – сказал я, – но если она придет, то, 
разумеется, рано… Рано вечером, к ужину. Между прочим, фрау Залевски, почему, 
собственно не должно быть на свете кузин?

– Бывают, конечно, – ответила она, – но для них не одалживают кресла.

– А я вот одалживаю, – сказал я твердо, – во мне очень развиты родственные 
чувства.

– Как бы не так! Все вы ветрогоны. Все как один, Можете взять парчовые кресла. 
В гостиную поставите пока красные плюшевые.

– Благодарю. Завтра принесу все обратно. И ковер тоже. – Ковер? – Она 
повернулась. – Кто здесь сказал хоть слово о ковре?

– Я. И вы тоже. Вот только сейчас.

Она возмущенно смотрела на меня.

– Без него нельзя, – сказал я. – Ведь кресла стоят на нем.

– Господин Локамп! – величественно произнесла фрау Залевски. – Не заходите 
слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал покойный Залевски. Следовало 
бы и вам усвоить это.

Я знал, что покойный Залевски, несмотря на этот девиз, однажды напился так, что 
умер. Его жена часто сама рассказывала мне о его смерти. Но дело было не в этом.
 Она пользовалась своим мужем, как иные люди библией, – для цитирования. И чем 
дольше он лежал в гробу, тем чаще она вспоминала его изречения. Теперь он 
годился уже на все случаи, – как и библия.

* * *


Я прибирал свою комнату и украшал ее. Днем я созвонился с Патрицией Хольман. 
Она болела, и я не видел ее почти неделю. Мы условились встретиться в восемь 
часов; я предложил ей поужинать у меня, а потом пойти в кино.

Парчовые кресла и ковер казались мне роскошными, но освещение портило все. 
Рядом со мной жили супруги Хассе. Я постучал к ним, чтобы попросить настольную 
лампу. Усталая фрау Хассе сидела у окна. Мужа еще не было. Опасаясь увольнения, 
он каждый день добровольно пересиживал час-другой на работе. Его жена чем-то 
напоминала больную птицу. Сквозь ее расплывшиеся стареющие черты все еще 
проступало нежное лицо ребенка, разочарованного и печального.

Я изложил свою просьбу. Она оживилась и подала мне лампу.

– Да, – сказала она, вздыхая, – как подумаешь, что если бы в свое время…

Я знал эту историю. Речь шла о том, как сложилась бы ее судьба, не выйди она за 
Хассе. Ту же историю я знал и в изложении самого Хассе. Речь шла опять-таки о 
том, как бы сложилась его судьба, останься он холостяком. Вероятно, это была 
самая распространенная история в мире. И самая безнадежная. Я послушал ее с 
минутку, сказал несколько ничего не значащих фраз и направился к Эрне Бениг, 
чтобы взять у нее патефон.

Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об «особе, живущей рядом». Она презирала 
ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо. Эрна не 
строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за жизнь, 
чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала также, что за 
него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье – самая неопределенная 
и дорогостоящая вещь на свете.

Эрна опустилась на колени перед чемоданом и достала несколько пластинок.

– Хотите фокстроты? – спросила она.