тех пор, пока мы не докатимся до полного ничто. Человек живет, на семьдесят 
пять процентов исходя из своих фантазий и только на двадцать пять — исходя из 
фактов; в этом его сила и его слабость, и потому в теперешней дьявольской 
пляске цифр все еще есть выигрывающие и проигрывающие. Мы знаем, что быть в 
абсолютном выигрыше не можем, но не хотели бы оказаться и в числе окончательно 
проигравших. Те три четверти миллиона, за которые вы сегодня продали крест, 
если их уплатят только через два месяца, будут стоить не больше, чем сегодня 
пятьдесят тысяч марок. Поэтому…

Генрих багровеет. Он останавливает меня, заявляя вторично:

— Я же не идиот. И незачем читать мне дурацкие лекции. Я лучше вас знаю 
практическую жизнь и предпочитаю честно погибнуть, чем пользоваться 
сомнительными спекулянтскими методами, чтобы существовать. Пока я в нашей фирме 
заведую продажей, все будет вестись по-старому, пристойно — и баста! Что я умею,
 то умею, до сих пор дело шло — так оно пойдет и дальше! Какая мерзость — 
испортить человеку радость от удачной сделки! И почему вы не остались паршивым 
учителем?

Генрих хватает шляпу и с грохотом захлопывает дверь. Нам видно, как он на своих 
крепких кривых ногах топает через двор; велосипедные зажимы придают ему что-то 
военное. Генрих отправляется в ресторан Блюме, где, как обычно, усядется за 
свой любимый столик.

— Он, видите ли, желает испытывать радость от своих сделок, этот буржуазный 
садист, — возмущаюсь я. — Еще и это! Да как можно заниматься нашим делом иначе, 
чем с благочестивым цинизмом, если хочешь сберечь свою душу? А этот лицемер 
желает вдобавок получать удовольствие от шахер-махеров с покойниками да еще 
считает это своим прирожденным правом!

Георг смеется.

— Бери свои деньги, и пошли. Ты, кажется, хотел купить галстук? Ну что ж, 
поспеши! Сегодня никакого повышения оклада больше не будет.

Чемодан с деньгами он небрежно ставит на пол в своей комнате рядом с конторой. 
Я с трудом запихиваю пачки денег в пакет с надписью: «Кондитерская Келлера — 
богатый ассортимент лучшего печенья, доставка на дом».

— Ризенфельд действительно приезжает? — осведомляюсь я.

— Да, он телеграфировал.

— Что ему нужно? Получить деньги или продать товар?

— А вот увидим, — отвечает Георг и запирает контору.




II



Мы выходим на улицу. Стоит конец апреля, и жаркое солнце словно опрокидывает на 
нас гигантскую чашу, полную ветра и света. Мы останавливаемся. Сад охвачен 
зеленым пламенем, весна поет в молодой листве тополей, точно арфа, и зацветает 
сирень.

— Инфляция! — говорю я. — Вот перед тобой еще одна, и притом — самая 
неудержимая. Как будто даже природа знает, что теперь счет ведется только на 
десятки тысяч и на миллионы. Посмотри, что вытворяют тюльпаны! А белизна вон 
там, а пунцовые и желтые тона повсюду! А как пахнет!

Георг кивает, нюхает воздух и затягивается бразильской сигарой; природа 
становится для него вдвое прекраснее, если он к тому же курит сигару.

Мы чувствуем на своих лицах теплый солнечный свет и созерцаем окружающее 
великолепие. Сад позади нашего дома служит в то же время выставочной 
территорией для надгробий. Вон они стоят в строю, словно рота под командой 
тощего лейтенанта — обелиска Отто, пост которого тут же, возле двери. Именно 
этот памятник я и посоветовал Генриху продать — старейшее надгробие фирмы, как 
бы ее неизменная примета, нечто чудовищное по своей безвкусице. А за ним 
следуют сначала самые дешевые маленькие надгробия из песчаника или цемента, 
могильные камни для бедняков, которые честно и скромно жили и трудились и 
потому, разумеется, ничего не достигли. Затем идут памятники побольше, уже на 
цоколях, но все еще достаточно дешевые, — памятники для тех, кто жаждал все же 
стать кем-нибудь поважнее, хотя бы после смерти, если уж не удалось при жизни. 
Таких памятников мы продаем больше, чем совсем простых, и трудно определить, 
что преобладает в этом запоздалом внимании близких — трогательная забота или