тебя посмотреть на девушку и изучить  ее  характер,  надеясь,
что твой инстинкт любящего человека предупредит меня, если я сделал плохой
выбор? Разве у нее хватило бы на это жестокости? Нет,  эта  только  я  так
разрывал твое сердце!
   Страхи Горбуньи снова  пробудились.  Без  сомнения,  Агриколь  знал  ее
тайну. Ей казалось, что она умрет от стыда. Но,  делая  последнее  усилие,
чтобы уверить себя в ошибке, она прошептала слабым голосом:
   - Конечно, об этом просил ты, а не твоя мать... и... и... я  была  тебе
очень благодарна за это доказательство доверия.
   - Ты мне благодарна... Несчастное дитя! - воскликнул кузнец со  слезами
на глазах. - Да нет же, это неправда... я тебе причинял ужасную боль...  я
был безжалостен... конечно, бессознательно... Боже мой!
   - Но... - спрашивала Горбунья, почти неслышным голосом, - почему ты так
думаешь?
   - Почему? Да потому, что ты  меня  любила!  -  воскликнул  взволнованно
кузнец, братски обнимая Горбунью.
   - О, Господи! - прошептала несчастная, стараясь закрыть лицо руками.  -
Он знает все!
   -  Да,  я  знаю  все,  -  продолжал  кузнец  с  чувством   нежности   и
неизъяснимого уважения. - Да, я знаю все и не хочу, чтобы ты  краснела  за
чувство, которое делает мне честь и которым я горжусь. Да, я знаю все и  с
гордостью, с чувством счастья говорю себе, что самое  благородное  в  мире
сердце принадлежало, принадлежит и будет принадлежать вечно мне...  Полно,
Мадлена... оставим стыд дурным страстям... Полно, подыми  гордо  голову  и
взгляни на меня... Ты знаешь, мое  лицо  никогда  не  лжет...  я  не  могу
притворяться... Посмотри Же на меня, посмотри... и  ты  прочтешь  на  моем
лице, как я горжусь... и по праву горжусь твоей любовью...
   Горбунья, растерявшаяся от горя, подавленная стыдом, не  смела  поднять
глаз на Агриколя, но в словах кузнеца звучало такое глубокое убеждение,  в
его звучном голосе слышалось такое нежное волнение,  что  бедняжка  начала
понемногу успокаиваться, особенно когда Агриколь прибавил  с  возрастающей
пылкостью:
   - Полно... успокойся, благородная и кроткая Мадлена... я  буду  достоин
этой любви... Поверь, она принесет тебе столько же счастья, сколько раньше
доставила слез... Зачем тебе стыдиться, скрывать и таить это чувство? Да и
как понимает любовь твое чудное сердце?  Как  вечный  обмен  преданностью,
нежностью,  взаимным  уважением,  взаимным  слепым  доверием?  И  конечно,
Мадлен,  мы  еще  больше  прежнего  будем  испытывать  друг  к  другу,   и
преданность, и доверие, и нежность! Прежде ты боялась выдать свою тайну, и
это внушало тебе недоверчивость и страх... В будущем же,  напротив,  когда
ты будешь видеть, как я счастлив тем, что твое  благородное,  мужественное
сердце занято мною, ты и сама будешь счастлива моим  счастьем...  Конечно,
это очень эгоистично с моей стороны... но тем хуже, врать я не умею!
   Чем больше высказывался кузнец, тем смелее становилась Горбунья...  Она
боялась всего больше, чтобы  ее  тайна,  если  она  станет  известной,  не
встретила насмешки, презрения и унизительного  сострадания,  а  между  тем
оказалось, что Агриколь счастлив и рад этой любви, и это ясно читалось  на
его  мужественном,  честном  лице.  Горбунья  знала,  что  он   не   умеет
притворяться: поэтому  без  прежнего  стыда,  а  почти  с  гордостью  она,
наконец, воскликнула:
   - Итак, всякая чистая и искренняя страсть имеет  то  преимущество,  что
когда-нибудь ее оценят, если человеку удастся справиться с первыми бурями!
Она всегда будет почетной и для того сердца, которое внушает эту любовь, и
для того, которое ее испытывает. Благодаря тебе, Агриколь, благодаря твоим
добрым словам, поднявшим меня в  собственных  глазах,  я  не  буду  теперь
стыдиться своей любви, а буду гордиться ею. Моя покровительница... и ты...
вы оба правы. Чего мне стыдиться? Разве моя любовь  не  святое,  искреннее
чувство? Занимать вечно место в твоей жизни, любить тебя,  доказывать  эту
любовь словами и постоянной преданностью, - чего же больше желать? А между
тем стыд и  страх  да  еще  безумие,  овладевающее  человеком,  когда  его
несчастья превышают меру, довели было меня до самоубийства! Но  ведь  надо
простить смертельные сомнения бедному существу, обреченному на насмешки  с
самого детства... И эта  тайна  должна  была  умереть  со  мной,  если  бы
невероятная случайность не открыла ее тебе... Правда, зная  тебя  и  себя,
мне нечего было бояться. Но прости: недоверие... ужасное недоверие к  себе
самой... заставляет, к несчастью, сомневаться и в других... Забудем теперь
все это