физа некогда делила с  ней,  но  уже  не  имела  сил  переносить
дольше, вызывало у веселой девушки приступы горькой печали; она больше  не
хотела испытывать их, после того как Горбунья периодически отказывалась от
ее помощи, считая, что источник денег нельзя назвать честным.
   - Кареты!.. Кареты!.. - кричала все громче и громче толпа и единодушным
движением рванулась  вперед,  увлекая  за  собой  Горбунью,  так  что  она
оказалась в первом ряду зрителей маскарада.
   Действительно, это было любопытное зрелище. Впереди скакал верховой,  в
костюме почтальона, в голубой куртке  с  серебряным  шитьем,  с  громадной
косой, стряхивавшей облака пудры, и в  шляпе  с  длиннейшими  лентами.  Он
хлопал бичом и кричал во все горло:
   - Берегись... Прочь с дороги!.. Дорогу Королеве Вакханок и ее двору!
   За ним  следовала  открытая  коляска,  запряженная  четверкой  с  двумя
форейторами, одетыми чертями. В коляске, образуя живую  пирамиду,  стояли,
сидели, лепились на  запятках  и  подножках  мужчины  и  женщины  в  самых
безумных, фантастических и экстравагантных  костюмах.  Это  была  какая-то
смесь ярких красок, лент, цветов,  блесток  и  лоскутков.  Из  этой  массы
выставлялось множество голов, и уродливых, и  красивых,  и  грациозных,  и
неуклюжих,   но   одинаково   одушевленных   лихорадочным    возбуждением,
безудержным опьянением, обращенных с выражением  фанатичного  обожания  ко
второй коляске, где царственно восседала Королева Вакханок. Свита и  толпа
соединились, восклицая:
   - Да здравствует Королева Вакханок!
   Во второй коляске помещались  четыре  корифея,  исполнители  знаменитой
фигуры "Бурного Тюльпана": Нини-Мельница, Пышная Роза,  Голыш  и  Королева
Вакханок.
   Дюмулен, религиозный писатель, оспаривавший у друзей Родена влияние над
госпожой  де  Сент-Коломб,  Дюмулен,  прозванный  Нини-Мельница,   являлся
прекрасным образцом для карикатур Калло или Гаварни. Особенно для Гаварни,
этого выдающегося художника,  соединяющего  свойственные  ему  причудливую
фантазию и язвительность величайшего карикатуриста с глубиной  поэтической
грации Хогарта. Нини-Мельница, которому было лет тридцать пять,  носил  на
голове римский шлем из фольги, сдвинутый на  затылок.  Классические  линии
древнего убора изящно оживлялись  метелкой  из  черных  перьев  с  красной
кисточкой. Под этим шлемом красовалась  самая  румяная,  развеселая  рожа,
когда-либо одушевлявшаяся парами доброго вина. Большой нос, первоначальная
форма которого скромно скрывалась под пышным урожаем красно-лиловых угрей,
чрезвычайно  комично  подчеркивал  безбородость  лица,  которому  толстые,
оттопыренные  губы  и  серые   навыкате   глаза   придавали   поразительно
жизнерадостный вид.
   При виде жирного весельчака с брюхом Силена невольно  возникал  вопрос,
как смог он не потопить в вине ту желчь и тот яд, которыми пропитаны  были
его  памфлеты  против  врагов  ультрамонтанства,   и   как   устояла   его
католическая   набожность   против   свойственных   ему   вакхических    и
хореографических подвигов. Невозможно было разрешить эту загадку, если  бы
мы не приняли во внимание, как часто роли черных и отвратительных  злодеев
на сцене играют самые безобидные добряки.
   Так как было довольно холодно, то Нини-Мельница накинул на себя  теплое
пальто, не скрывавшее, впрочем, ни его чешуйчатых лат, ни телесного  цвета
трико, ни желтых отворотов на  сапогах.  Он  стоял  на  передней  скамейке
коляски и, наклонясь к толпе, орал диким голосом: "Да здравствует Королева
Вакханок!", сопровождая крик неистовым шумом огромной трещотки.
   Голыш стоял рядом с Дюмуленом. Он держал белое развевающееся знамя,  на
котором было написано: "Любовь и веселье - Королеве Вакханок!" Ему было не
больше двадцати  пяти  лет.  Веселое  и  умное  лицо,  обрамленное  русыми
бакенбардами, похудевшее от излишеств и бессонных ночей, выражало странную
смесь беспечности, смелости, насмешливости и  небрежности,  но  не  носило
отпечатка порочных и низких страстей. Это был настоящий тип  _парижанина_,
как его понимают всюду: и в провинции, и в армии, и на военных и  торговых
судах. Этим прозвищем не высказывают особой похвалы, но это и  не  бранное
имя, а под ним разом понимается и порицание, и  восхищение,  и  известного
рода боязнь. Парижанин, правда, часто большой-лентяй и неслух, но в то  же
время это ловкий работник, не теряющийся в  опасности,  всегда  веселый  и
насмешливый.  Голыш  был  одет  крючником:  черная  бархатная   куртка   с
серебряными пуговицами, красный жилет,  полосатые  панталоны,  кашемировая
шаль в виде пояса  с  длинными  концами  и  шляпа,  украшенная  цветами  и
лентами. Этот костюм как нельзя больше шел к его стройной фигуре.
   На заднем сиденье, стоя на подушках, находились Пышная Роза и  Королева
Вакханок.
   Семнадцатилетняя Роза, бывшая бахромщица, обладала миленькой и потешной
мордочкой и была кокетливо облачена в костюм дебардера. Ее блестящие глаза
и ярко-румяные щеки  превосходно  оттенялись  белым  напудренным  париком,
причем сдвинутая набекрень военная фуражка, зеленая с серебром,  придавала
ей залихватский вид. На шее был повязан оранжевый галстук, такого же цвета
был и пояс с длинными и развевающимися концами. Узкая куртка  и  обтянутый
жилет из светло-зеленого бархата с серебряным галуном красиво обрисовывали
тонкий стан, гибкость которого должна была  великолепно  подчиняться  всем
фигурам "Бурного Тюльпана". Широкие панталоны одного цвета с курткой  были
достаточно нескромны.
   Королева Вакханок опиралась одной рукой на плечо Пышной Розы; она  была
выше последней на целую голову. Сестра Горбуньи действительно  царила  над
всей этой толпой, которую она опьяняла безумной веселостью,  причем