о слабость... я безумец... но, увы,
мое сердце невольно сжимается и готово разорваться... Господи!  если  меня
постигнет подобное несчастье... А наш ребенок... что будет с  ним  в  этой
варварской стране?.. что станется с ним без тебя... без меня? Нет,  нет!..
Это безумный, необоснованный страх!.. Но какая пытка  находиться  в  такой
мучительной неизвестности!.. Ведь я  ничего  не  знаю...  Где  ты?  Что  с
тобой?.. Что ты делаешь?.. Прости меня за эти черные  мысли...  они  часто
овладевают мной помимо воли... Ужасные, нестерпимые минуты! Когда я откину
эти мрачные мысли, я себя утешаю так: ну, хорошо, я несчастен,  одинок,  я
изгнанник, но все-таки там, далеко, на краю света есть два сердца, которые
бьются для меня: ты и наше дитя... моя дорогая Ева!"
   Роза насилу дочитала последние слова. Рыдания заглушили ее голос. Между
грустными предчувствиями генерала  Симона  и  печальной  действительностью
была скорбная связь. Да и вообще слишком уж задевала за  живое  и  трогала
эта беседа храброго солдата накануне страшного боя,  при  свете  бивуачных
огней, беседа, которой он старался заглушить тоску тягостной  разлуки,  не
предполагая еще, что эта разлука стала вечной.
   - Бедный генерал, он и не  подозревает  о  нашем  несчастье,  -  оказал
Дагобер. - Но он не знает также, что  вместо  одного  ребенка  у  него  их
двое...  это  все-таки  будет  для  него  утешением!  А  знаешь,  Бланш...
продолжай чтение теперь ты: Роза утомилась... она слишком взволнована,  да
и справедливее поделить поровну удовольствие и горесть при этом чтении.
   Бланш взяла письмо, а Роза, вытерев глаза, прилегла  к  ней  на  плечо.
Чтение продолжилось.
   "Теперь я спокойнее, моя милая Ева,  я  прогнал  мрачные  думы  и  хочу
вернуться к нашей беседе.
   Сообщив тебе достаточно об Индии, я хочу поговорить  теперь  о  Европе.
Только вчера вечером один верный человек достиг наших аванпостов и передал
мне письмо, адресованное из Франции  в  Калькутту.  Наконец-то  я  получил
весть об отце и успокоился на его счет. Письмо помечено августом  прошлого
года. Из него я узнал, что предыдущие письма где-то затерялись,  а  я,  не
получая их целых два года, предавался мучительной тревоге относительно его
участи. Дорогой батюшка, годы на нем не отразились, он остался все тем же:
та же энергия, та же сила, то же здоровье, как пишет он мне... по-прежнему
работает простым  рабочим  и  гордится  этим,  по-прежнему  верен  строгим
республиканским воззрениям и надеется на лучшее будущее... Он уверен,  что
"время близко", и подчеркивает эти слова... Он же сообщает мне  новости  о
семье нашего старого Дагобера, нашего друга... Знаешь, Ева, мне становится
как-то легче на душе, когда я вспоминаю, что он с тобой...  потому  что  я
твердо уверен, что этот превосходный человек пошел за  тобою  в  ссылку!..
Какое золотое сердце под суровой солдатской оболочкой!.. И как он,  верно,
любит наше дитя!.."
   При этом Дагобер  закашлялся  и,  наклонившись,  принялся  искать  свой
клетчатый носовой платок на полу, хотя  он  был  у  него  на  коленях.  Он
оставался согнувшись несколько секунд, затем поднялся и крепко  отер  свои
усы.
   - Как хорошо тебя знает наш отец!
   - Как он угадал, что ты нас любишь!
   - Хорошо, хорошо, деточки... оставим это... Читайте  поскорее  то,  что
генерал говорит об Агриколе и  о  Габриеле,  приемном  сыне  моей  жены...
Бедная жена!.. И подумать только, что, может  быть,  через  три  месяца...
Читайте же, читайте, дети, - прибавил солдат, желая скрыть свое волнение.
   "Я не теряю надежды,  что  когда-нибудь  до  тебя  дойдут  эти  листки,
дорогая Ева, и поэтому опишу здесь то,  что  может  заинтересовать  нашего
Дагобера. Для него будет большим утешением  услышать  что-нибудь  о  своей
семье. Мой отец, старший мастер у добрейшего господина Гарди, говорит, что
последний взял  к  себе  и  сына  нашего  Дагобера.  Агриколь  работает  в
мастерской отца, и отец от него в восторге. Он  пишет,  что  это  сильный,
высокий юноша, как перышко подкидывающий  свой  тяжелый  кузнечный  молот,
веселый, умный и трудолюбивый; лучший рабочий на фабрике,  что  не  мешает
ему, после тяжелого рабочего  дня,  возвратившись  к  матери,  которую  он
обожает,  сочинять  замечательные  патриотические  песни  и   стихи.   Они
пользуются громадным успехом и распеваются во всех мастерских, потому  что
полны возвышенной энергии, а припевы у  них  такие,  что  разогреют  самое
холодное и робкое сердце".
   - Как ты должен гордиться своим сыном, Дагобер! - сказала с восхищением
Роза. - Он пишет песни!
   - Конечно, это превосходно... Но меня больше радует то, что  он  хорошо
относится к матери и ловко обращается с молотом... Что  касается  песен...
так для того, чтобы написать "Марсельезу" или  "Пробуждение  народа",  ему
еще очень долго надо ковать железо... Но это  все  равно...  Я  только  не
понимаю, у какого черта мог он этому выучиться?.. Должно быть, в школе, вы
дальше прочтете, что он ее посещал вместе с Габриелем.
   При имени Габриеля, напомнившего им  их  ангела-хранителя,  любопытство
девушек сильно разгорелось, и Бланш еще внимательнее продолжала читать:
   "Приемный брат Агриколя, бедный покинутый ребенок, великодушно принятый
женой нашего доброго Дагобера, является,  по  словам  моего  отца,  полной
противоположностью Агриколю. Только не по  сердцу:  они  у  них  одинаково
хороши. Но насколько Агриколь жив, весел и деятелен, настолько же Габриель
мечтателен и грустен. Отец добавляет, что