й камней; назамоны сгибали вдвое ремнями из бычьей кожи, а  гараманты
зарывали на берегу, чтобы их неустанно  омывали  волны.  Латиняне  были  в
отчаянии, что не могли собрать в урны  пепел  своих  мертвецов;  кочевники
жалели, что тут не было горячего песка,  в  котором  тела  превращаются  в
мумии; а кельтам недоставало трех необтесанных камней под дождливым небом,
в глубине залива, усеянного островками.
   Поднялись  стенания,  прерываемые   долгим   молчанием.   Этим   хотели
воздействовать на души мертвых и  заставить  их  вернуться.  Потом,  через
правильные промежутки времени, опять упрямо поднимался крик.
   Живые просили прощения у мертвых за то, что не могли почтить их тела по
установленному ритуалу; лишая почестей, они  обрекали  их  на  бесконечное
скитание среди различных случайностей и перевоплощений. Мертвые призывали,
спрашивая, чего они желают; иные же осыпали их бранью за то, что они  дали
себя победить.
   Пламя больших костров придавало еще большую бледность бескровным  лицам
тех, которые лежали, опрокинувшись на спину,  на  обломках  оружия;  слезы
одних вызывали плач других, рыдания усиливались,  прощание  с  опознанными
мертвецами становилось все более исступленным. Женщины ложились на  трупы,
прижимались губами к губам, лбом ко лбу; приходилось бить  их,  чтобы  они
ушли, когда трупы засыпали землей. Они чернили себе щеки, отрезали волосы,
пускали кровь, и она лилась во рвы; многие наносили себе порезы  наподобие
ран, изуродовавших мертвецов.
   Сквозь грохот кимвалов прорывались  вопли.  Некоторые  срывали  с  себя
амулеты и плевали на них. Умирающие катались по грязи, пропитанной кровью,
кусая в бешенстве свои изрубленные кулаки;  а  сорок  три  самнита,  целый
священный отряд юношей, побивали друг друга,  как  гладиаторы.  Вскоре  не
хватило дров для костров, огонь угас, все площадки были  заняты.  Уставшие
от криков, шатающиеся и обессиленные, они заснули рядом со своими мертвыми
братьями: одни - с желанием продлить свою жизнь, полную тревог, а другие -
предпочитая не проснуться.
   При бледном  свете  зари  на  границе  лагеря  появились  солдаты;  они
проходили, подняв  шлемы  на  острия  копий;  приветствуя  наемников,  они
спрашивали, не хотят ли те передать что-нибудь на родину.
   К ним присоединились еще другие, и варвары узнавали в них своих  бывших
соратников.
   Суффет  предложил  всем  пленным  служить  в  его  войсках.   Некоторые
мужественно отказались; тогда, не желая напрасно кормить их, но  вместе  с
тем решив не отдавать их во власть. Великого совета, Гамилькар отпустил их
с условием, чтобы они не воевали больше против Карфагена. Тем же,  которые
смирились  из  боязни  пыток,  роздали  оружие  врага,  и  они  пришли   к
побежденным, не столько для того,  чтобы  соблазнить  их  своим  примером,
сколько из желания похвастать и отчасти из любопытства.
   Они рассказали про хорошее обращение с ними суффета. Варвары слушали  с
завистью, хотя и презирали их. Но  при  первых  словах  упрека  малодушные
перебежчики пришли в бешенство; они стали показывать варварам издали их же
копья и панцири и звали придти  за  ними.  Варвары  начали  кидать  в  них
камнями; те обратились в бегство; и вскоре  на  вершине  горы  видны  были
только острия копий, выступавших над краем частокола.
   Варваров охватила печаль, более тяжкая, чем позор поражения. Они  стали
думать о бесполезности своего мужества и сидели с остановившимся взглядом,
скрежеща зубами.
   Одна и та же мысль возникла у всех. Они кинулись толпой к  карфагенским
пленным. Солдатам  суффета  случайно  не  удалось  их  найти,  а  так  как
Гамилькар покинул теперь поле битвы, то они все  еще  находились  в  своем
глубоком рву.
   Их наложили наземь на ровном  месте.  Часовые  расположились  замкнутым
кругом и стали пропускать женщин, по тридцать или сорок  сразу.  Пользуясь
недолгим временем, которое им предоставлялось, женщины бегали от одного  к
другому в нерешительности, задыхаясь от возбуждения; потом, склонившись  к
их  жалким  телам,  начинали  колотить  их,  как  прачки  колотят   белье;
выкрикивая имена своих мужей, они раздирали их  ногтями  и  выкалывали  им
глаза иглами, которые носили в волосах. Вслед за ними приходили мужчины  и
терзали их тело, начиная от ног, которые они  отрезали  по  щиколотки,  до
лба, с  которого  они  сдирали  венки  кожи,  украшая,  ими  свои  головы.
Пожиратели нечистой пищи были  особенно  жестоки  в  своих  выдумках.  Они
растравляли раны уксусом и сыпали в них пыль и осколки  глиняных  сосудов;
когда они уходили, другие сменяли их; текла кровь, и они  веселились,  как
сборщики винограда вокруг дымящихся чанов.
   Мато сидел на земле, на том же месте, где был, когда  кончилась  битва,
опираясь локтями в колени и охватив руками голову; он ничего не видел,  ни
о чем не думал.
   Услышав  радостный  гул  толпы,  он  поднял  голову.  Обрывок   холста,
прикрепленный к шесту и волочившийся по земле,