и из выпуклых зеркал умножали увеличенные образцы предметов.  Толпясь
вокруг,  солдаты  изумленно  в  них  гляделись   и   гримасничали,   чтобы
посмеяться. Они бросали друг в друга  через  столы  табуреты  из  слоновой
кости и золотые лопатки. Они пили залпом греческие вина, которые хранят  в
бурдюках, вина Кампаньи, заключенные в амфоры, кантабрийское вино, которое
привозят  в  бочках,  и  вина  из  ююбы,  киннамона  и  лотоса.  На  земле
образовались скользкие лужи вина, пар от мяса поднимался к листве деревьев
вместе с испарением от дыхания. Слышны были одновременно громкое чавканье,
шум  речей,  песни,  дребезг  чаш  и  кампанских  ваз,   которые,   падая,
разбивались на тысячи кусков, или чистый звон больших серебряных блюд.
   По  мере  того  как  солдаты  пьянели,  они   все   больше   думали   о
несправедливости к ним Карфагена.
   Республика, истощенная войной, допустила скопление  в  городе  отрядов,
возвращавшихся из  похода.  Гискон,  начальник  наемных  войск,  умышленно
отправлял их частями, чтобы  облегчить  выплату  им  жалованья,  но  Совет
думал, что они в конце концов согласятся на некоторую уступку.  Теперь  же
наемников возненавидели за то, что  им  нечем  было  уплатить.  Этот  долг
смешивался в представлении народа с тремя  тысячами  двумястами  евбейских
талантов, которые требовал Лутаций, и Карфаген считал наемников такими  же
врагами, как и римлян. Солдаты это понимали, и возмущение их выражалось  в
угрозах  и  гневных  выходках.  Они,   наконец,   потребовали   разрешения
собраться,  чтобы  отпраздновать  одну  из  своих  побед,  и  партия  мира
уступила, мстя этим Гамилькару, который так упорно  стоял  за  войну.  Она
теперь кончилась вопреки его воле, и он, отчаявшись в  Карфагене,  передал
начальство над наемниками  Гискону.  Дворец  Гамилькара  предоставили  для
приема солдат с целью направить на него часть той  ненависти,  которую  те
испытывали к Карфагену. К тому же устройство  пиршества  влекло  за  собой
огромные расходы, и все они падали на Гамилькара.
   Гордясь  тем,  что  они  подчинили  своей  воле  Республику,   наемники
рассчитывали, что смогут,  наконец,  вернуться  в  свою  страну,  увозя  в
капюшонах плащей жалованье за пролитую ими кровь. Но под  влиянием  винных
паров  их  заслуги   стали   казаться   им   безмерными   и   недостаточно
вознагражденными. Они показывали друг  другу  свои  раны,  рассказывали  о
сражениях, о своих странствиях и об охотах у себя на родине. Они подражали
крикам диких зверей,  их  прыжкам.  Потом  начались  отвратительные  пари:
погружали голову в амфоры и пили без перерыва,  как  изнывающие  от  жажды
дромадеры. Один лузитанец огромного роста держал  на  вытянутых  руках  по
человеку и  обходил  так  столы,  извергая  из  ноздрей  горячее  дыхание.
Лакедемоняне, не снявшие лат, делали тяжелые прыжки.  Некоторые  выступали
женской  походкой,  с  непристойными  жестами,  другие  обнажались,  чтобы
состязаться среди чаш, как гладиаторы;  несколько  греков  плясало  вокруг
вазы с изображением нимф, а в это  время  один  из  негров  ударял  бычьей
костью в медный щит.
   Вдруг они услышали жалобное пение, громкое и нежное; оно то стихало, то
усиливалось, как хлопанье в воздухе крыльев раненой птицы.
   Это были  голоса  рабов  в  эргастуле.  Солдаты  вскочили  и  бросились
освобождать заключенных.
   Они вернулись, с криком гоня перед собой в пыли около двадцати человек,
поражавших бледностью лица. На бритых головах  у  них  были  остроконечные
шапочки из черного войлока; все были  обуты  в  деревянные  сандалии;  они
громыхали цепями, как колесницы на ходу.
   Рабы прошли до  кипарисовой  аллеи  и  рассеялись  в  толпе;  их  стали
расспрашивать.  Один  из  них  остановился  поодаль  от   других.   Сквозь
разорванную тунику видны были его плечи, исполосованные длинными  шрамами.
Опустив голову, он боязливо озирался и слегка закрывал  веки,  ослепленный
факелами. Когда он увидел, что никто из пугавших его вооруженных людей  не
выказывает к нему ненависти, из груди его вырвался глубокий вздох; он стал
что-то бормотать и засмеялся сквозь радостные слезы, которые текли у  него
по лицу; потом схватил за ручки полную чашу и воздел ее  к  небу,  вытянув
руки, с которых свисали цепи; глядя ввысь и продолжая держать в руке чашу,
он произнес:
   - Привет прежде всего тебе, освободитель Ваал Эшмун, которого  на  моей
родине зовут Эскулапом! Привет вам, духи источников, света и лесов! И вам,
боги, сокрытые в недрах гор и в земляных пещерах! И вам,  мощные  воины  в
блестящих доспехах, освободившие меня!
   Потом он бросил чашу и стал рассказывать о  себе  Его  звали  Спендием.
Карфагеняне захватили его в плен в Эгинской битве.  Говоря  на  греческом,
лигурийском и пуническом языках,  он  стал  снова  благодарить  наемников,
целовал им руки и, наконец, поздравил с  празднеством,  выражая  при  этом
удивление, что не видит на  пиру  чаш  Священного  легиона.  Чаши  эти,  с
изумрудной  виноградной  лозой  на  каждой  из   шести   золотых   граней,
принадлежали милиции, состоящей исключительно из молодых патрициев  самого
высокого  роста,  и  обладание  ими  было  привилегией,  почти   жреческой
почестью; ничто среди  сокровищ  Республики  так  не  возбуждало  алчности
наемников, как эти чаши. Из-за них они ненавидели Легион;  иные  рисковали
жизнью ради неизъяснимого наслаждения выпить из такой чаши.
   Они сейчас же послали за чашами,  хранившимися  у  Сисситов  -  купцов,
объединенных в общества, которые собирались  для  совместных  трапез.  Все
члены сисситских обществ в это время уже спали.
   - Разбудить их! - приказали наемники.
   Вторично посланные рабы вернулись с ответом, что чаши заперты  в  одном
из храмов.
   - Отпереть храм! - ответили о