на собор, скользили по изломам серых камней;  в
голубом небе вокруг стрельчатых башен летали  стрижи;  на  шумной  площади
пахло  цветами,  окаймлявшими  мостовую:  розами,   жасмином,   гвоздикой,
нарциссами  и  туберозами,  росшими  в  беспорядке  среди  влажной  зелени
котовика и воробьиного проса; в центре площади журчал фонтан; под широкими
зонтами, окруженные пирамидами дынь, простоволосые торговки завертывали  в
бумагу букеты фиалок.
   Молодой человек взял букет. Первый раз в жизни  покупал  он  цветы  для
женщины; он понюхал фиалки  и  невольно  приосанился,  словно  это  не  ей
собирался он поднести цветы, а себе самому.
   Подумав, однако, что его могут увидеть, он решительным шагом двинулся к
собору.
   У левых дверей на середине притвора под "Пляшущей Мариам" (*44) стоял в
шляпе с султаном, при шпаге и с булавой, величественный, словно  кардинал,
и весь сверкающий, как дароносица, привратник.
   Он шагнул навстречу Леону и  с  той  приторно-ласковой  улыбкой,  какая
появляется у церковнослужителей, когда они обращаются к детям, спросил:
   -    Вы,    сударь,    наверно,     приезжий?     Желаете     осмотреть
достопримечательности нашего храма?
   - Нет, - ответил Леон.
   Он обошел боковые приделы. Потом вышел на паперть. Эммы не было  видно.
Тогда он поднялся на хоры.
   В  чашах  со  святой  водой  отражался  неф  вместе  с  нижней   частью
стрельчатых  сводов  и  кусочками  цветных   стекол.   Отражение   росписи
разбивалось о мраморные края чаш, а  дальше  пестрым  ковром  ложилось  на
плиты пола. От трех раскрытых дверей тянулись три огромные  полосы  света.
Время от времени в глубине храма  проходил  ризничий  и,  как  это  делают
богомольные люди,  когда  торопятся,  как-то  боком  опускался  на  колени
напротив престола. Хрустальные люстры висели неподвижно. На  хорах  горела
серебряная лампада. Порой из боковых приделов, откуда-то из  темных  углов
доносилось как бы дуновение  вздоха  и  вслед  за  тем  стук  опускающейся
решетки гулко отдавался под высокими сводами.
   Леон чинно  прохаживался  у  самых  стен.  Никогда  еще  жизнь  так  не
улыбалась ему, как сейчас. Вот-вот, украдкой ловя провожающие ее  взгляды,
взволнованная, очаровательная, войдет она и он увидит ее золотую лорнетку,
платье с воланами, прелестные ботинки, она предстанет перед  ним  во  всем
своем многообразном, чисто женском изяществе, которое ему  еще  внове,  со
всем невыразимым обаянием уступающей добродетели. Вся церковь расположится
вокруг нее громадным будуаром; своды наклонятся, чтобы под  их  сенью  она
могла исповедаться в своей любви; цветные стекла  засверкают  еще  ярче  и
осветят ее лицо; кадильницы будут гореть для того,  чтобы  она  появилась,
как ангел, в благовонном дыму.
   Но она все не шла. Он сел на стул, и взгляд его уперся в синий  витраж,
на котором были  изображены  рыбаки  с  корзинами.  Он  долго,  пристально
разглядывал его, считал чешуйки на рыбах, пуговицы на одежде, а мысль  его
блуждала в поисках Эммы.
   Привратник стоял поодаль и в глубине души злобствовал на этого субъекта
за то, что тот смеет без него осматривать собор. Он считал, что Леон ведет
себя непозволительно, что это в своем роде воровство, почти святотатство.
   Но вот  по  плитам  зашуршал  шелк,  мелькнули  поля  шляпки  и  черная
накидка... Она! Леон вскочил и побежал навстречу.
   Эмма была бледна. Она шла быстро.
   - Прочтите!.. - сказала Эмма, протягивая ему листок бумаги. -  Ах  нет,
не надо!
   Она отдернула руку, пошла в придел во имя божьей матери и,  опустившись
на колени подле стула, начала молиться.
   Сначала эта ханжеская причуда возмутила  молодого  человека,  затем  он
нашел своеобразную прелесть в том, что Эмма,  точно  андалузская  маркиза,
явившись на свидание, вся ушла в молитву, но, это, видимо, затягивалось, и
Леон скоро соскучился.
   Эмма молилась или, вернее, старалась молиться; она надеялась,  что  вот
сейчас ее осенит, и она примет решение. Уповая на помощь свыше, она  точно
впитывала глазами блеск дарохранительницы, вбирала  в  себя  аромат  белых
ночных красавиц, распустившихся в больших вазах, и прислушивалась к тишине
храма, но эта тишина лишь усиливала ее сердечную тревогу.
   Наконец она встала с колен, и оба двинулись к выходу, как вдруг  к  ним
подскочил привратник и спросил:
   -    Вы,    сударыня,    наверно,    приезжая?    Желаете     осмотреть
достопримечательности нашего храма?
   - Нет! Нет! - крикнул Леон.
   - Отчего же? - возразила Эмма.
   Всей  своей  шаткой  добродетелью  она  цеплялась  за  деву  Марию,  за
скульптуры, за могильные плиты, за малейший предлог.
   Вознамерившись рассказать "все по  порядку",  привратник  вывел  их  на
паперть и показал булавой на выложенный из черных  каменных  плит  большой
круг, лишенный каких бы то ни было на