вки. Оказалось, что  мадемуазель
Руо  училась  в  монастыре  урсулинок  (*6)  и  получила,  как  говорится,
"прекрасное воспитание", то есть она  танцует,  знает  географию,  рисует,
вышивает и бренчит на фортепьяно. Нет, это уж слишком!
   "Так вот  почему,  -  решила  г-жа  Бовари,  -  он  весь  сияет,  когда
отправляется к ней, вот почему он надевает новый жилет, не  боясь  попасть
под дождь! Ах, эта женщина! Ах, эта женщина!.."
   И она ее инстинктивно возненавидела. Сначала она тешила душу намеками -
Шарль  не  понимал  их;  потом,  будто  ненароком,   делала   какое-нибудь
замечание, - из боязни скандала Шарль пропускал его мимо ушей, - а в конце
концов стала учинять вылазки, которые Шарль не знал, как отбить. Зачем  он
продолжает ездить в Берто, раз г-н Руо выздоровел, а денег ему там до  сих
пор  не  заплатили?  Ну  да,  конечно,  там  есть  "одна  особа",  -   она
рукодельница, востра на язык,  сходит  за  умную.  Он  этаких  любит,  ему
городские барышни нравятся!
   - Но какая же дочка Руо - барышня? - возмущалась г-жа Бовари. -  Хороша
барышня, нечего сказать! Дед ее был пастух, а какой-то их родственник чуть
не угодил под суд за то, что повздорил с кем-то и полез в драку.  Зря  она
уж так важничает, по  воскресеньям  к  обедне  ходит  в  шелковом  платье,
подумаешь - графиня! Для бедного старика это  чистое  разоренье;  ему  еще
повезло, что в прошлом году хорошо уродилась репа, а то бы ему нипочем  не
выплатить недоимки!
   Шарлю эти разговоры опостылели, и он перестал  ездить  в  Берто.  После
долгих рыданий и поцелуев Элоиза в порыве страсти вынудила его  поклясться
на молитвеннике, что он больше туда не  поедет.  Итак,  он  покорился,  но
смелое влечение бунтовало в нем против  его  раболепствования,  и,  наивно
обманывая самого себя, он пришел к выводу, что запрет видеть Эмму дает ему
право любить ее. К тому же вдова была костлява,  зубаста,  зимой  и  летом
носила короткую черную шаль, кончики которой висели у нее между лопатками;
свой скелет она, как в чехол, упрятывала в платья, до того  короткие,  что
из-под них торчали лодыжки в серых чулках,  поверх  которых  крест-накрест
были повязаны тесемки от ее огромных туфель.
   К Шарлю изредка приезжала мать, спустя несколько дней она уже  начинала
плясать под дудку снохи, и они вдвоем, как две  пилы,  принимались  пилить
его и приставать к нему с советами и замечаниями. Напрасно  он  так  много
ест! Зачем подносить стаканчик всем, кто бы ни пришел? Это  он  только  из
упрямства не надевает фланелевого белья.
   Но вот в начале  весны  энгувильский  нотариус,  которому  вдова  Дюбюк
доверила свое состояние,  дал  тягу,  захватив  с  собой  всю  наличность,
хранившуюся у него в конторе. Правда, у Элоизы еще оставался, помимо шести
тысяч франков, которые  она  вложила  в  корабль,  дом  на  улице  Святого
Франциска, но, собственно, на хозяйстве супругов ее сказочное богатство, о
котором было столько разговоров, никак  не  отразилось,  если  не  считать
кое-какой мебели  да  тряпья.  Потребовалось  внести  в  это  дело  полную
ясность. Дьеппский дом был заложен и перезаложен; какую сумму она  хранила
у нотариуса - одному богу было известно, а доля ее участия в  прибылях  от
корабля не превышала тысячи экю. Стало быть, эта милая дама все наврала!..
Г-н Бовари-отец в ярости сломал стул о каменный пол и сказал жене, что она
погубила сына, связав его с этой клячей, у которой сбруя  не  лучше  кожи.
Они поехали в Тост. Произошло объяснение. Протекало оно бурно. Элоиза, вся
в слезах, бросилась к мужу на шею с  мольбой  заступиться  за  нее.  Шарль
начал было ее защищать. Родители обиделись и уехали.
   Но _удар был нанесен_. Через неделю  Элоиза  вышла  во  двор  развесить
белье, и вдруг у нее хлынула горлом кровь, а на другой день,  в  то  время
как Шарль повернулся к ней спиной, чтобы задернуть на окне занавеску,  она
воскликнула: "О боже!" - вздохнула и лишилась чувств. Она была мертва. Как
странно!
   С похорон Шарль вернулся домой. Внизу было пусто; он поднялся на второй
этаж, вошел в спальню и, увидев платье жены, висевшее у  изножья  кровати,
облокотился на  письменный  стол  и,  погруженный  в  горестное  раздумье,
просидел тут до вечера. Ведь она его все-таки любила.



3

   Как-то утром папаша Руо привез Шарлю плату за  свою  сросшуюся  ногу  -
семьдесят пять франков монетами по сорока су и вдобавок  еще  индейку.  Он
знал, что у Шарля горе, и постарался, как мог, утешить его.
   - Я ведь это знаю по себе! - говорил он, хлопая его по плечу. -  Я  это
тоже испытал! Когда умерла моя бедная жена, я уходил  в  поле  -  хотелось
побыть одному; упадешь, бывало, наземь где-нибудь  под  деревом,  плачешь,
молишь бога, говоришь ему всякие глупости; увидишь на ветке крота (*7),  -
в животе у него черви кишат, - одним словом, дохлого  крота,  и  завидуешь
ему. А как подумаешь, что другие сейчас обнимают своих  милых  женушек,  -
давай что есть мочи колотить палкой по земле; до того я ошалел,  что  даже
есть перестал; поверите, от одной мысли о кафе у меня с души воротило. Ну,
а там день да ночь, сутки прочь, за зимой  -  весна,  за  летом,  глядишь,
осень, и незаметно, по капельке, по чуточке, оно и утекло. Ушло,  улетело,
вернее, отпустило, потому в глубине души всегда что-то  остается,  как  бы
вам сказать?.. Тяжесть вот тут, в груди! Но ведь это  наша  общая  судьба,
стало быть, и не к чему нам так уб