Да иди же!
   - Не туда!
   - Налево!
   - Не бойся!
   - Вот дура!
   - Да где же она? - крикнул Тюваш.
   - Вон... вон она!
   - Так пусть подойдет!
   На эстраду робко поднялась вся точно ссохшаяся старушонка в тряпье.  На
ногах у нее были огромные деревянные - башмаки,  бедра  прикрывал  длинный
голубой  передник.  Ее  худое,  сморщенное,  как  печеное   яблоко,   лицо
выглядывало из  простого,  без  отделки,  чепца,  длинные  узловатые  руки
путались в рукавах красной кофты. От сенной трухи, от щелока, от  овечьего
жирового выпота руки у нее так разъело, так они  заскорузли  и  загрубели,
что казалось, будто они грязные, хотя она долго мыла  их  в  чистой  воде;
натруженные пальцы всегда  у  нее  слегка  раздвигались,  как  бы  скромно
свидетельствуя о том, сколько ей пришлось претерпеть. В выражении ее  лица
было что-то монашески суровое. Ее безжизненный взгляд не смягчали  оттенки
грусти и умиления. Постоянно имея дело с животными,  она  переняла  у  них
немоту и спокойствие. Сегодня она впервые очутилась  в  таком  многолюдном
обществе. Флаги, барабаны, господа в черных фраках, орден советника -  все
это навело на нее страх, и она стояла  как  вкопанная,  не  зная,  что  ей
делать: подойти ближе или убежать, не  понимая,  зачем  вытолкнули  ее  из
толпы, почему ей  улыбаются  члены  жюри.  Прямо  перед  благоденствующими
буржуа стояло олицетворение полувекового рабского труда.
   -  Подойдите,  уважаемая  Катрина-Никеза-Элизабета  Леру!  -   взяв   у
председателя список награжденных, сказал г-н советник.
   Глядя то на бумагу, то на старуху, он несколько раз повторил  отеческим
тоном:
   - Подойдите, подойдите!
   - Вы что, глухая? - подскочив в своем  кресле,  спросил  Тюваш  и  стал
кричать ей в ухо: - За пятидесятичетырехлетнюю службу! Серебряная  медаль!
Двадцать пять франков! Это вам, вам!
   Получив медаль, старуха начала ее рассматривать.
   Лицо  ее  расплылось  при  этом  в  блаженную  улыбку,  и,  уходя,  она
пробормотала:
   - Я ее священнику отдам, чтоб он за меня молился!
   - Вот фанатизм! - наклонившись к нотариусу, воскликнул фармацевт.
   Заседание кончилось, толпа разошлась, речи были произнесены,  и  теперь
каждый вновь занял свое прежнее положение, все вошло в свою колею, хозяева
стали ругать работников, а те стали  бить  животных  -  этих  бесстрастных
триумфаторов, возвращавшихся с зелеными венками на рогах к себе в стойла.
   Между тем национальные гвардейцы, насадив на штыки булки, поднялись  на
второй этаж мэрии; батальонный барабанщик нес  впереди  корзину  с  вином.
Г-жа Бовари взяла Родольфа под руку, он довел ее до дому, они расстались у
крыльца, и Родольф пошел прогуляться перед парадным обедом по лугу.
   Плохо приготовленный обед был продолжителен и шумен. За столом было так
тесно, что люди с трудом двигали локтями; узкие доски, служившие скамьями,
казалось, вот-вот рухнут. Ели до отвала. Каждый старался  наесть  на  весь
свой взнос. По лбам катился пот. Над столом, среди висячих кенкетов, точно
осенний  утренний  туман  над  рекой,  курился   белесый   пар.   Родольф,
прислонившись к коленкоровой изнанке шатра, думал только об Эмме и  ничего
не слышал. Позади него слуги на траве составляли в стопки грязные тарелки;
соседи заговаривали с ним - он не отвечал; ему  подливали  вина,  и  в  то
время как шум вокруг все усиливался, в сознании его  ширилась  тишина.  Он
вызывал в своем воображении ее слова, очертания ее губ; лицо ее,  точно  в
волшебном зеркале, сверкало на шишках киверов,  складки  на  стенах  шатра
превращались в складки ее платья, вереница грядущих дней любви  уходила  в
бесконечную даль.
   Вечером, во время фейерверка, он увидел ее  еще  раз,  но  она  была  с
мужем, г-жой Оме