рять его вполголоса; оно отдавалось у нее в ушах,
как звон соборного колокола, оно пламенело перед ее взором на  всем,  даже
на ярлычках помадных банок.
   По ночам ее будили рыбаки, с пением "Майорана" (*23),  проезжавшие  под
окнами, и,  прислушиваясь  к  стуку  окованных  железом  колес,  мгновенно
стихавшему, как только тележки выезжали за село, где  кончалась  мостовая,
она говорила себе:
   "Завтра они будут в Париже!"
   Мысленно  она  ехала  следом  за  ними,  поднималась  и  спускалась   с
пригорков, проезжала, деревни, при свете звезд мчалась по большой  дороге.
Но всякий раз на каком-то расстоянии от дома ее мечта исчезала в  туманной
дали.
   Она  купила  план  Парижа  и,  водя  пальцем,  гуляла  по  городу.  Шла
бульварами,  останавливалась   на   каждом   перекрестке,   перед   белыми
прямоугольниками, изображавшими дома. В конце концов глаза у нее уставали,
она опускала веки и видела, как в вечернем мраке  раскачиваются  на  ветру
газовые рожки, как  с  грохотом  откидываются  перед  колоннадами  театров
подножки карет.
   Она выписала дамский журнал Свадебные подарки и Сильф  салонов.  Читала
она там все  подряд:  заметки  о  премьерах,  о  скачках,  о  вечерах,  ее
одинаково интересовали и дебют певицы, и открытие магазина. Она следила за
модами, знала  адреса  лучших  портних,  знала,  по  каким  дням  ездят  в
Булонский лес и по каким - в  Оперу.  У  Эжена  Сю  она  изучала  описания
обстановки, у Бальзака и Жорж Санд  искала  воображаемого  утоления  своих
страстей.  Она  и  за  стол  не  садилась  без  книги;  пока  Шарль  ел  и
разговаривал с ней, она переворачивала страницу за страницей.  Читая,  она
все время думала о виконте. Она устанавливала черты сходства между  ним  и
вымышленными персонажами. Однако нимб вокруг него постепенно увеличивался,
- удаляясь от его головы, он расходился все шире и озарял уже иные мечты.
   Теперь в глазах  Эммы  багровым  заревом  полыхал  необозримый,  словно
океан, Париж. Слитная жизнь, бурлившая в его сутолоке, все же делилась  на
составные  части,  распадалась  на  ряд  отдельных  картин.  Из  них  Эмма
различала только две или три, и они заслоняли все остальные, являлись  для
нее изображением человечества в целом. В зеркальных залах  между  круглыми
столами, покрытыми  бархатом  с  золотой  бахромой,  по  лощеному  паркету
двигались дипломаты. То был мир длинных  мантий,  великих  тайн,  душевных
мук, скрывающихся за улыбкой. Дальше шло общество герцогинь;  там  лица  у
всех были бледны, вставать полагалось там не  раньше  четырех  часов  дня,
женщины - ну просто  ангелочки!  -  носили  юбки,  отделанные  английскими
кружевами, мужчины - непризнанные  таланты  с  наружностью  вертопрахов  -
загоняли лошадей на прогулках, летний сезон проводили в Бадене, а к сорока
годам женились  на  богатых  наследницах.  В  отдельных  кабинетах  ночных
ресторанов хохотало разношерстное сборище литераторов и актрис. Литераторы
были  по-царски  щедры,  полны  высоких  дум  и  бредовых   видений.   Они
возвышались над всеми, витали между небом и землею,  в  грозовых  облаках;
было в них что-то не от мира  сего.  Все  прочее  расплывалось,  не  имело
определенного места, как бы не существовало вовсе. Чем  ближе  приходилось
Эмме сталкиваться с бытом, тем решительнее отвращалась от него  ее  мысль.
Все, что ее окружало, - деревенская скука, тупость мещан, убожество жизни,
- казалось ей  исключением,  чистой  случайностью,  себя  она  считала  ее
жертвой, а за пределами этой случайности ей грезился необъятный край любви
и  счастья.  Чувственное  наслаждение  роскошью   отождествлялось   в   ее
разгоряченном воображении с  духовными  радостями,  изящество  манер  -  с
тонкостью переживаний. Быть может, любовь, подобно индийской  флоре,  тоже
нуждается в разрыхленной почве, в особой температуре?  Вот  почему  вздохи
при луне, долгие объятия, слезы,  капающие  на  руки  в  миг  расставания,
порывы страсти и тихая нежность - все  это  было  для  нее  неотделимо  от
балконов больших замков, где досуг длится вечно, от будуаров  с  шелковыми
занавесками и плотными коврами, от жардиньерок с цветами, от  кроватей  на
возвышениях, от игры драгоценных камней и от ливрей со шнурами.
   Каждое утро по коридору топал ногами в грубых башмаках почтовый  кучер,
приходивший к Бовари чистить кобылу; на нем  была  рваная  блуза,  башмаки
свои он надевал на босу ногу. Вот кто заменял  грума  в  рейтузах!  Сделав
свое дело, он уходил и до  следующего  утра  уже  не  показывался;  Шарль,
вернувшись от больных, сам отводил лошадь в стойло и,  расседлав,  надевал
на нее оброть, а тем временем  служанка  приносила  охапку  соломы  и  как
попало валила ее в кормушку.
   На место Настази, которая, обливаясь слезами, уехала наконец из  Тоста,
Эмма взяла четырнадцатилетнюю девочку-сиротку с кротким  выражением  лица.
Она запретила ей носить чепец, приучила обращаться  к  хозяевам  на  "вы",
подавать стакан воды  на  тарелочке,  без  стука  не  входить,  гладить  и
крахмалить белье, приучила одевать себя, - словом, хотела сделать  из  нее
настоящую горничную. Новая служанка, боясь, как бы ее не  прогнали,  всему
подчинялась безропотно, но так как барыня  обыкновенно  оставляла  ключ  в
буфете, то Фелисите  каждый  вечер  таскала  оттуда  понемножку  сахар  и,
помолившись богу, съедала его тайком в постели.
   В сумерки она иногда выходила за во