уо подоспел вовремя и попытался втолковать  ему,  что
зять занимает видное положение и что эти непристойные выходки по отношению
к нему недопустимы. Однако родственник проникся  его  доводами  не  сразу.
Подумав про себя, что папаша Руо зазнался, он отошел в  уголок,  к  группе
гостей; этим гостям случайно достались за обедом неважные куски, и  теперь
они, разобидевшись, перемывали косточки хозяину и, хотя и не прямо, желали
ему разориться.
   Госпожа Бовари-мать за весь день  не  проронила  ни  звука.  С  ней  не
посоветовались ни относительно наряда невесты, ни относительно  распорядка
свадебного пиршества; уехала она рано. Ее супруг остался  -  он  послал  в
Сен-Виктор за сигарами и до самого утра все  курил  и  попивал  грог,  чем
заслужил особое  уважение  всей  компании,  которая  понятия  не  имела  о
подобной смеси.
   Шарль, остроумием не отличавшийся, во время свадебного пира не блистал.
На все шутки, каламбуры, двусмысленности, поздравления и  вольные  намеки,
которыми гости сочли своим долгом осыпать его с самого  начала  обеда,  он
отвечал не очень удачно.
   Зато наутро это был уже совсем другой человек.  Казалось,  что  это  он
утратил невинность, меж тем как по непроницаемому виду молодой  ни  о  чем
нельзя было догадаться. Даже самые злые насмешники - и те прикусили  язык,
и когда она проходила мимо, они  только  глазели  на  нее,  тщетно  шевеля
мозгами. Но Шарль и не думал таиться. Он называл Эмму  женой,  говорил  ей
"ты", спрашивал у каждого, как-она  ему  нравится,  всюду  бегал  за  ней,
беспрестанно уводил в сад, и гостям издалека было видно, как он, обняв  ее
за талию, гуляет по аллее, как он склоняется головой к ней на грудь и мнет
кружевную отделку корсажа.
   Через два дня после свадьбы  молодые  уехали  -  Шарль  не  мог  дольше
оставаться в Берто из-за пациентов. Папаша  Руо  дал  им  свою  повозку  и
проводил их до Басонвиля. Там он в последний  раз  поцеловал  дочь,  потом
слез с повозки и пошел домой. Отойдя шагов на сто, он обернулся и,  глядя,
как крутятся по дорожной пыли колеса удаляющейся повозки, тяжело вздохнул.
Он вспомнил былое, вспомнил свою свадьбу,  первую  беременность  жены;  он
тоже был весел в тот день, когда она сидела сзади  него  верхом  на  коне,
бежавшем рысью по  белому-белому  полю,  -  ведь  это  было  незадолго  до
Рождества, и снег уже выпал; одною рукой она держалась за мужа, а в другой
у нее была корзинка; ветер трепал длинные  концы  ее  кошского  кружевного
чепчика, они закрывали ей рот, и, оборачиваясь, он видел, что к его  плечу
вплотную прижимается ее улыбающееся розовое личико,  выглядывающее  из-под
золотого ободка чепца. Время  от  времени  она  грела  пальцы  у  него  за
пазухой. Как все это  было  давно!  Теперь  их  сыну  исполнилось  бы  уже
тридцать лет! Старик еще раз оглянулся, но повозка скрылась из виду. И тут
у него в душе стало пусто, как в доме, откуда  вынесли  все  вещи.  В  его
голове, которую затуманили винные пары, трогательные воспоминания мешались
с мрачными мыслями, и его вдруг потянуло к церкви. Но, боясь, как  бы  ему
там не стало еще тоскливее, он зашагал прямо домой.
   Господин и госпожа  Бовари  приехали  в  Тост  к  шести  часам.  Соседи
бросились к окнам поглядеть на молодую докторшу.
   Старая служанка поздоровалась со своей повой госпожой,  поздравила  ее,
извинилась, что обед еще не готов, и предложила пока что осмотреть дом.



5

   Дом своим кирпичным фасадом выходил прямо  на  улицу  или,  вернее,  на
дорогу. За дверью висели  плащ  с  низким  воротником,  уздечка  и  черная
кожаная фуражка, а в углу валялась пара штиблет,  на  которых  уже  успела
засохнуть грязь. Направо дверь вела в залу, то есть в комнату, где обедали
и сидели по вечерам. Канареечного цвета обои с выцветшим бордюром  в  виде
гирлянды цветов дрожали на плохо натянутой холщовой  подкладке;  на  окнах
висели цеплявшиеся одна за другую белые коленкоровые занавески  с  красной
каемкой, а на узкой  каминной  полочке,  между  двумя  накладного  серебра
подсвечниками  с  овальными  абажурами,  поблескивали   часы   с   головой
Гиппократа. В противоположном конце коридора была дверь в кабинет Шарля  -
каморку шагов в шесть шириной, - там  стоял  стол,  три  стула  и  рабочее
кресло. Тома Медицинской энциклопедии,  хотя  и  неразрезанные,  по  после
многочисленных перепродаж успевшие  основательно  поистрепаться,  занимали
почти целиком шесть полок елового книжного шкафа. Больные, сидя  здесь  на
приеме, дышали кухонным чадом, проникавшим сквозь стену, зато в кухне было
слышно, как они кашляют  и  во  всех  подробностях  рассказывают  о  своих
болезнях. За кабинетом находилась нежилая  комната,  окнами  во  двор,  на
конюшню, заменявшая теперь и дровяной сарай, и подвал, и кладовую,  -  там
валялись железный лом, пустые  бочонки,  пришедшие  в  негодность  садовые
инструменты и много всякой другой пыльной рухляди, неизвестно для  чего  в
свое время предназначавшейся.
   Неширокий, но длинный сад тянулся меж двух глинобитных стен, не  видных
за рядами абрикосовых деревьев, и упирался  в  живую  изгородь  из  кустов
терновника, а  дальше  уже  начинались  поля.  Посреди  сада  на  каменном
постаменте высились солнечные часы  из  аспидного  сланца;  четыре  клумбы
чахлого шиповника  симметрично  окружали  грядку  полезных  насаждений.  В
глубине, под пихтами, чи