е  человека,   малодушно   отдавшегося
воздействиям  дьявольского  зелья  и  с  улыбкою   созерцающего   извращения
собственных способностей.
     Мы уже видели, что при опьянении гашишем с особенной силой  проявляется
чувство  симпатии  к  людям,  даже  незнакомым,  своего  рода   филантропия,
основанная скорее на жалости, чем на любви (здесь  уже  дает  знать  о  себе
зародыш сатанинского  духа,  которому  предстоит  развиться  до  необычайных
размеров), но доходящая до опасения причинить кому-либо малейшее  огорчение.
Можно себе представить после этого, во что превращается при данных  условиях
чувствительность более сосредоточенная, направленная  на  дорогое  существо,
играющее  или  игравшее  серьезную  роль  в  нравственной  жизни   больного.
Преклонение, обожание, молитвы и мечты о  счастье  несутся  стремительно,  с
победоносной силою и фейерверочным блеском: подобно  пороху  и  разноцветным
огням, они вспыхивают и рассыпаются во мраке, Нет такого  сочетания  чувств,
которое оказалось бы mebnglnfm{l для  гибкой  любви  порабощенного  гашишем.
Склонность к покровительству, отцовское чувство, горячее и  самоотверженное,
могут соединяться с преступною чувственностью, которую гашиш  всегда  сумеет
извинить и оправдать.
     Но действие его  идет  дальше.  Предположим,  что  совершенные  некогда
проступки оставили в душе следы горечи,  и  муж,  или  любовник,  с  грустью
созерцает (в своем нормальном состоянии) свое омраченное 'тучами  прошедшее;
теперь сама эта горечь преображается в наслаждение; потребность  в  прощении
заставляет воображение  искусно  измышлять  примирительные  мотивы,  и  сами
угрызения в этой сатанинской драме, выливающейся  в  один  длинный  монолог,
могут действовать,  как  возбудитель,  могущественно  разжигающий  энтузиазм
сердца. Да, даже угрызения! Не был ли я прав,  утверждая,  что  для  истинно
философского ума гашиш является совершеннейшим орудием  дьявола?  Угрызения,
составляющие  своеобразную  приправу  к  удовольствию,   вскоре   совершенно
поглощаются блаженным  созерцанием  угрызений,  своего  рода  сладострастным
самоанализом; и этот самоанализ совершается с такой быстротой, что  человек,
это воплощение дьявола, как говорят  последователи  Сведенборга,  не  отдает
себе отчета в том,  насколько  этот  анализ  непроизволен  и  как  с  каждой
секундой он приближается к дьявольскому  совершенству.  Человек  восхищается
своими угрызениями и преклоняется перед самим собою в то самое время,  когда
он быстро теряет остатки своей свободы.
     И вот изображаемый  мною  человек,  избранный  ум  достиг  той  ступени
радости и блаженства, ^о1.да он не может  не  любоваться  самим  собою.  Все
противоречия сглаживаются, все философские проблемы становятся  ясными  или,
по крайней  мере,  кажутся  такими.  Полнота  его  переживаний  внушает  ему
безграничную гордость. Какой-то  голос  (увы!  это  его  собственный  голос)
говорит ему: "Теперь ты имеешь право смотреть на себя,  как  на  высшего  из
людей; никто не знает и не мог бы уразуметь все, что ты думаешь и  все,  что
ты чувствуешь: они не способны даже оценить той благосклонности, которую они
вызывают в тебе. Ты - царь, непризнанный окружающими, живущий в  одиночестве
своих мыслей; но что тебе до этого? Не вооружен ли ты тем высшим презрением,
которое обусловливает доброту души?"
     Между тем, время от времени жгучее воспоминание пронизывает и отравляет
это блаженство. Какое-нибудь впечатление, идущее  из  внешнего  мира,  может
воскресить тягостное для созерцания  прошедшее.  Сколько  нелепых  и  низких
поступков наполняет это прошлое, поступков, поистине недостойных этого  царя
мысли и оскверняющих его идеальное  совершенство!  Но  будьте  уверены,  что
человек, находящийся во  '  власти  гашиша,  смело  взглянет  в  глаза  этим
укоризненным призракам и даже сумеет извлечь из этих  ядовитых  воспоминаний
новые элементы удовольствия и гордости. Ход  его  рассуждений  будет  таков:
едва прекратится первое болезненное ощущение, как он начнет  с  любопытством
анализировать этот поступок или это чувство, воспоминание о котором нарушило
его самовозвеличивание, мотивы, которые побуждали его тогда поступить  таким
образом, обстоятельства,  в  которых  он  тогда  находился;  а  если  и  эти
обстоятельства не дадут достаточных оснований для nop`bd`mh или, по  крайней
мере, смягчения проступка, не подумайте, что он сочтет себя побежденным! Вот
его рассуждения, подобные, на мой взгляд, движению какого-то  механизма  под
прозрачным стеклом: "Этот нелепый, подлый или низкий поступок,  воспоминание
о котором на минуту смутило меня, находится в  полном  противоречии  с  моей
истинной, настоящей натурой, и  та  энергия,  с  какою  я  порицаю  его,  то
инквизиторское рвение, с  каким  я  исследую  и  сужу  его,  доказывают  мою
высокую, божественную склонность к добродетели. Много ли найдется  на  свете
людей, способных так  осудить  себя,  произнести  над  собой  столь  суровый
приговор?" И вот он не только  осуждает,  но  и  прославляет  себя,  Ужасное
воспоминание  потонуло  в  созерцании  идеальной   добродетели,   идеального
милосердия,  идеального  гения,  и  с  чистым  сердцем  он  предается  своей
торжествующей духовной оргии.
     Мы видим, что, святотатственно разыгрывая таинство исповедания, являясь
одновременно исповедующимся и исповедником, он с легкостью отпустил себе все
грехи или, еще хуже,  извлек  из  своего  осуждения  новую  пищу  для  своей
гордости, Теперь,  созерцая  свои  грезы  и  стремления  к  добродетели,  он
заключает, что способен быть добродетельным на деле:  сила  влюбленности,  с
какою  обнимает   он   призрак   добродетели,   кажется   ему   достаточным,
неопровержимым доказательством  того,  что  у  него  хватит  активной  силы,
необходимой для осуществления своего идеала. Он окончательно смешивает грезу
с  действительностью,  воображение  его  все  более  и  более  разгорячается
обольстительным зрелищем  собственной  -  исправленной,  идеализированной  -
природы; он подставляет этот  обаятельный  образ  на  место  своей  реальной
личности,