ебя, бедное тело, давно
уже обещанное ему? Ведь каждый час приближает тебя к смерти,  каждый  твой
шаг обрушивает одну из ступенек, на  которой  ты  только  что  стояло.  Ты
питаешься смертью, воздух  давит  и  сокрушает  тебя,  земля,  которую  ты
попираешь ногами, непреодолимо притягивает тебя к  себе.  Сойди  же  вниз,
сойди! Откуда такой страх? Что тебя пугает - это слово? Так скажем просто:
"Перестанем жить". Разве не приятно отдохнуть? Мы ведь так  устали.  Зачем
колебаться, когда разница лишь в том, немногим раньше или немногим  позже?
Материя нетленна, - говорят нам, - и естествоиспытатели без конца  терзают
самую крошечную пылинку, тщетно стараясь ее  уничтожить.  Если  материя  -
свойство случайности, то почему бы ей не изменить род пытки, поскольку она
не может изменить хозяина? Не все ли равно богу, в какой форме я существую
и каковы внешние признаки моей скорби? Страдание живет в моем  мозгу,  оно
принадлежит мне, и я убиваю его, но череп не принадлежит мне,  и  я  отдаю
его тому, кто ссудил меня им: пусть поэт сделает из него кубок и  пьет  из
него свое молодое вино!
   В чем можно упрекнуть меня, и кто посмеет сделать мне этот  упрек?  Кто
тот неумолимый судия, который придет и скажет мне, что я употребил во  зло
свою власть? Что он знает об этом? Разве он  заглянул  в  мою  душу?  Если
каждое существо должно выполнить свою задачу  и  если  отказаться  от  нее
преступно, то самыми великими преступниками являются  дети,  умирающие  на
груди  у  кормилиц,  -  не  так  ли?  Почему  же  они  избавлены  от  этой
необходимости? Кому послужит на пользу  урок,  если  счеты  сводятся  лишь
после смерти? Очевидно, в небесах пусто, если человека наказывают  за  то,
что он жил, ибо с него достаточно уже и того, что он должен жить, и  я  не
знаю, кто мог задать такой вопрос, -  разве  только  Вольтер  на  смертном
одре: достойный и последний возглас бессилия возмущенного старого атеиста.
Зачем? К чему вся эта борьба? Кто же следит оттуда, с неба, и  кому  нужны
все эти мучительные агонии? Кто  это  тратит  время,  забавляясь  зрелищем
вечной смены жизни и смерти? Видеть, как воздвигаются здания и как  на  их
месте  вырастает  трава...  Как  насаждают  деревья  и  как  они   падают,
пораженные молнией... Как человек идет и как смерть  кричит  ему:  "Стой!"
Видеть, как текут и как высыхают слезы! Видеть, как любят, -  и  вот  лицо
уже в морщинах... Видеть, как молятся, падают  яиц,  просят  и  простирают
руки, а жатва не увеличивается ни на один колос!
   Кто же, кто создал все это - и для чего? Чтобы убедиться в том, что все
созданное - ничто? Земля наша  гибнет,  -  Гершель  говорит,  что  это  от
охлаждения. Кто же держит в руке эту каплю сгущенных паров и смотрит,  как
она испаряется? Так рыбак берет пригоршню морской воды, чтобы получить  из
нее крупинку соли. Великая сила притяжения, поддерживающая мир, истощает и
подтачивает его, повинуясь бесконечному стремлению. Каждая планета  влачит
свои горести, поскрипывая на своей оси. Все они  призывают  друг  друга  с
разных концов неба и, тоскуя по отдыху, ждут, которая из  них  остановится
первой. Бог следит за ними, и они  выполняют  прилежно  и  неизменно  свою
никчемную, бессмысленную работу. Они вращаются, страдают, сгорают,  гаснут
и зажигаются снова, опускаются и поднимаются, следуют  одна  за  другой  и
избегают  друг  друга,  сцепляются,  точно  кольца,  и  несут   на   своей
поверхности тысячи вновь  и  вновь  обновляющихся  существ.  Существа  эти
суетятся, тоже скрещиваются, на минуту прижимаются  друг  к  другу,  потом
падают, и их место заступают другие. Туда, где угасает одна жизнь,  сейчас
же спешит другая;  воздух  устремляется  в  то  место,  где  он  чувствует
пустоту. Нигде никакого беспорядка, все размещено, установлено,  начертано
золотыми буквами и огненными параболами; под  звуки  небесной  музыки  все
уходит по безжалостным тропинкам жизни и притом  навсегда.  И  все  это  -
ничто!
   А мы, бедные безыменные призраки,  бледные  и  печальные  тени,  жалкие
однодневки, мы, в которых на секунду вдохнули жизнь для того только, чтобы
могла существовать смерть, мы выбиваемся из сил, стремясь  доказать  самим
себе, что и мы играем какую-то роль и  что  кто-то  замечает  нас.  Мы  не
решаемся  вонзить  себе  в  грудь  маленькое  стальное  оружие,  не  можем
хладнокровно пустить себе пулю в лоб. Нам  кажется,  что,  если  мы  убьем
себя, на земле снова воцарится хаос.  Мы  записали  и  привели  в  систему
божеские и человеческие законы, а теперь сами боимся наших катехизисов. Мы
безропотно  страдаем  тридцать  лет,  но  думаем,  что  боремся.   Наконец
страдание одерживает верх, мы посылаем в святилище мысли щепотку пороха, и
цветок распускается на нашей могиле".
   С этими словами я приблизил нож, который был у меня  в  руке,  к  груди
Бригитты. Я уже не владел собой, я был как в бреду и не знаю, что могло бы
произойти дальше... Я отбросил простыню, чтобы обнажить сердце Бригитты, и
вдруг увидел на ее белой груди маленькое распятие из черного дерева.
   Я отпрянул, пораженный страхом.  Рука  моя  разжалась,  нож  упал.  Это
распятие Бригитте дала ее тетка, находясь на смертном одре. Правда,  я  не
помнил, чтобы хоть раз  видел  его  на  моей  возлюбленной.  Должно  быть,
собираясь в дорогу, она надела его на шею, как талисман, предохраняющий от
опасностей путешествия. Я сложил руки и невольно опустился на колени.
   - Господи, - сказал я, дрожа, - господи, ты был тут!
   Пусть те, которые не верят в Христа, прочтут  эти  строки.  Я  тоже  не
верил в него. Ни ребенком, ни студентом коллежа, ни взрослым  человеком  я
не посещал церковь. Моя религия, если у меня была религия,  не  признавала
ни обрядов, ни символов, и если я верил в бога, то в бога без образа,  без
культа и без откровения. Еще в  юности,  отравленный  сомнениями  прошлого
века, я впитал в себя скудное молоко невер