ики писали,  что  ее  отъезд  навсегда  опозорил  ее,  что
причина его всем известна и что они считают себя вынужденными предупредить
ее о последствиях этого шага; что  она  открыто  живет  со  мной  как  моя
любовница, но все же, несмотря на то, что она вдова и  вольна  располагать
собою по своему усмотрению, на  ней  еще  лежит  ответственность  за  имя,
которое она носит; что если она будет упорствовать в своем решении, то  ни
они сами и никто из ее старинных друзей не захотят больше видеться с  нею,
- словом, с помощью всевозможных угроз и советов они убеждали ее вернуться
домой.
   Тон этого письма возмутил  меня,  и  сначала  я  увидел  в  нем  только
оскорбление.
   - Должно быть, молодой человек,  который  носит  вам  эти  нравоучения,
взялся передавать их вам устно! - вскричал  я.  -  И,  видимо,  он  весьма
искусно делает свое дело, не так ли?
   Глубокая  грусть,  отразившаяся  на  лице  Бригитты,   заставила   меня
задуматься, и гнев мой утих.
   - Поступайте как хотите, - сказала  она.  -  Вы  окончательно  погубите
меня, но участь моя в ваших руках,  и  вы  давно  уже  распоряжаетесь  ею.
Мстите, если вам угодно, моим  старым  друзьям  за  их  последнюю  попытку
образумить меня, вернуть меня свету, мнением которого я когда-то дорожила,
и напомнить о чести, которую я потеряла. Я не скажу вам ни одного слова, и
если вы захотите продиктовать мне ответ, я напишу все, что вы пожелаете.
   - Я желаю одного, - ответил я, - узнать ваши намерения.  Напротив,  это
мне надлежит сообразоваться с ними,  и,  клянусь  вам,  я  готов  на  это.
Скажите мне, остаетесь вы, едете, или же я должен уехать один?
   - К чему эти вопросы? - возразила  Бригитта.  -  Разве  я  когда-нибудь
говорила вам, что переменила решение? Я нездорова и не могу ехать в  таком
состоянии, но как только я поправлюсь или хотя бы смогу встать с  постели,
мы поедем в Женеву, как было решено.
   На этом мы расстались, но ледяная холодность, с которой она  произнесла
эти слова, опечалила меня сильнее, чем мог бы опечалить отказ.  Уже  не  в
первый раз родные  пытались  разорвать  подобными  предостережениями  нашу
связь, но до сих пор, каково бы ни было  впечатление,  производимое  этими
письмами на Бригитту, она быстро забывала о них. Можно ли  было  поверить,
что это единственное соображение так сильно подействовало на  нее  сейчас,
если оно не оказывало на нее никакого влияния в менее  счастливые  дни?  Я
спрашивал себя, не было ли в моем поведении со времени  нашего  приезда  в
Париж чего-нибудь такого, в чем бы я мог упрекнуть себя. "Быть может,  это
просто слабость женщины, которая отважилась было на  смелый  поступок,  но
отступила в решительную минуту? - думал я. - Быть  может,  это  "последнее
колебание",  употребляя  слово,  которым  развратники  могли  бы   назвать
подобное чувство? Однако же веселость, которую с утра до вечера выказывала
Бригитта еще неделю назад, бесконечные планы, которые она с такой радостью
строила вновь и вновь, ее обещания, уверения - все это было так  искренне,
неподдельно, так непринужденно. И ведь это она,  она  сама  хотела  ехать,
даже помимо моей воли. Нет, тут кроется какая-то тайна, но как узнать  ее,
если на все мои вопросы Бригитта приводит довод,  который  не  может  быть
настоящим? Я не могу сказать ей, что она солгала, как и не могу  принудить
ее ответить что-либо другое. Она говорит, что не раздумала ехать, но  если
она говорит это таким тоном, то не должен ли я  решительно  отказаться  от
поездки? Могу ли я принять подобную жертву, когда она смотрит на  нее  как
на долг, как на приговор, когда то, что я считал даром  любви,  приходится
почти требовать, ссылаясь на данное слово? О боже, неужели я унесу в своих
объятиях это  бледное,  это  угасающее  создание?  Неужели  я  привезу  на
чужбину, так далеко и  так  надолго,  быть  может  на  всю  жизнь,  только
покорную жертву? "Я сделаю все, что ты хочешь!" - говорит она. Нет, нет, я
не хочу злоупотреблять ее терпением, и если она еще неделю будет ходить  с
таким печальным лицом, если она не прервет своего молчания, я  не  выдержу
этого, я уеду один".
   Безумец, разве я был в силах сделать это! Я был так счастлив еще совсем
недавно, что не имел мужества по-настоящему оглянуться назад и думал  лишь
о том, каким способом увезти Бригитту. Всю ночь я провел не смыкая глаз  и
на следующий день, рано утром, решился  на  всякий  случай  зайти  к  тому
молодому человеку, которого видел в Опере. Не знаю, что  толкало  меня  на
это - гнев или любопытство, не знаю, чего  в  сущности  я  хотел  от  него
добиться, но я подумал, что теперь он не сможет по крайней  мере  избежать
встречи со мной, а это было все, к чему я стремился.
   Адреса его я не знал и решил узнать его у Бригитты под  тем  предлогом,
что было бы невежливо с моей стороны не отдать  визита  человеку,  который
бывает у нас так часто, - о нашей встрече в  театре  я  не  сказал  ей  ни
слова. Бригитта лежала в постели, и по ее усталым глазам видно  было,  что
она плакала. Когда я  вошел  в  ее  комнату,  она  протянула  мне  руку  и
спросила: "Чего вы хотите от меня?" Голос ее был грустен,  но  ласков.  Мы
обменялись несколькими дружескими словами, и я ушел  не  с  таким  тяжелым
сердцем.
   Юношу, к которому я направлялся, звали Смит. Он жил  недалеко  от  нас.
Какое-то необъяснимое беспокойство овладело мною, когда я постучал  в  его
дверь, и, словно  ослепленный  неожиданным  светом,  я  медленно  вошел  в
комнату. При первом же движении Смита вся кровь застыла в моих  жилах.  Он
лежал в постели, лицо его было так же бледно  и  так  же  расстроено,  как
только что у Бригитты; он протянул мне руку и точно таким же тоном  сказал
мне те же слова: "Чего вы хотите от меня?"
   Думайте что угодно, но  в  жизни  человека  бывают  такие  случайности,
которые не поддаются объяснению разума. Я сел, не