хрупкий барон. Руки его тонули в рукавах камзола, как в рукавах
рясы,  а  ботфорты  с железными шпорами доходили ему до живота.
Это причудливое одеяние  принадлежало  покойному  отцу  барона,
умершему  несколько  лет  тому  назад,  а  теперь сын донашивал
платье, которое созрело для старьевщика еще при  жизни  первого
владельца.  В  таком  наряде,  надо  полагать,  весьма модном к
началу прошлого царствования, барон имел смешной и вместе с тем
трогательный вид, - он казался своим собственным предком.  Хотя
к  памяти  отца  он  питал  чисто  сыновнее  благоговение и ему
нередко случалось прослезиться, облачаясь в  дорогие  реликвии,
как  будто  запечатлевшие  в  своих  складках  движения  и позы
усопшего, однако молодому Сигоньяку не так уж нравилось  ходить
в  отцовских  обносках. Просто другого платья у него не было, и
он обрадовался, найдя на дне сундука  наследство  такого  рода.
Его  собственная  отроческая  одежда  стала  ему мала и узка, а
отцовская, по крайней мере, не  стесняла  движений.  Крестьяне,
привыкнув  чтить  эту  одежду  на старом бароне, не находили ее
смешной и на сыне и смотрели на нее с  тем  же  почтением;  они
одинаково  не  замечали  ни  дыр на полах кафтана, ни трещин на
стенах замка. При всей своей  бедности  Сигоньяк  в  их  глазах
по-прежнему   был   владетельным  господином,  и  упадок  этого
знатного рода не поражал их так, как поразил бы посторонних,  а
между  тем  поистине  странное,  и грустное и забавное, зрелище
являл молодой барон в  старых  отрепьях,  на  старой  кляче,  в
сопровождении  старого пса, точь-в-точь рыцарь смерти с гравюры
Альбрехта Дюрера.
     Ответив приветливым движением руки на почтительный  поклон
Пьера, барон молча сел к столу.
     Старик  снял  с крюка котелок, вылил содержимое в глиняную
миску на покрошенный заранее хлеб и поставил ее перед бароном -
такую деревенскую похлебку до сих пор едят в Гаскони,  -  потом
достал   из   шкафа   кусок  студня,  дрожавшего  на  салфетке,
посыпанной маисовой мукой, и водрузил на стол  дощечку  с  этим
излюбленным  здесь  кушаньем,  которое вместе с похлебкой, куда
был  брошен  кусок  сала,  -  судя  по  малому  своему   объему
украденный из мышеловки, - составило скудную трапезу барона. Он
ел  с  рассеянным  видом,  а  Миро и Вельзевул расположились по
обеим сторонам его стула, в экстазе подняв морды и  ожидая,  не
перепадет  ли  им  что-нибудь  с пиршественного стола. Время от
времени барон бросал Миро кусок  хлеба,  от  соприкосновения  с
ломтиками  сала приобретшего мясной запах, и пес ловил кусок на
лету.  Кожица  от  сала   досталась   коту,   который   выразил
удовольствие   глухим   урчанием,   подняв   при  этом  лапу  с
выпущенными  когтями,  вероятно,  чтобы  защитить   драгоценную
добычу.
     Кончив  этот  убогий  ужин,  барон  погрузился в тягостное
раздумье или отвлекся далеко не веселыми заботами. Миро положил
голову на колено хозяину и устремил на него  старческие  глаза,
подернутые голубоватой дымкой, в которых, однако, мерцала искра
почти  человеческого разума. Казалось, он понимает мысли барона
и пытается выразить ему свое сочувствие. Вельзевул то  мурлыкал
так  громко,  что  заглушил  бы  прялку  большеногой  Берты, то
жалобно мяукал, желая  привлечь  рассеянное  внимание  хозяина.
Пьер  стоял  поодаль,  застыв  в  неподвижности,  напоминая  те
вытянутые в  длину  гранитные  статуи,  что  украшают  соборные
порталы,  и  почтительно выжидал, когда господин его, очнувшись
от дум, соблаговолит дать какое-нибудь распоряжение.
     Тем временем ночь уже надвинулась и густые тени  скопились
в  углах  кухни,  подобно  летучим  мышам, которые цепляются за
карнизы когтями своих  перепончатых  крыльев.  Последние  искры
огня,  которые,  врываясь  в  трубу, раздувал шквалистый ветер,
бросали красочные блики на группу вокруг стола, связанную между
собой печальным содружеством, еще сильнее подчеркивавшим унылое
безлюдие замка. От семьи,  некогда  могущественной  и  богатой,
остался  один-единственный  отпрыск,  точно  тень  бродивший по
замку, населенному лишь призраками предков;  из  многочисленной
дворни  сохранился  всего  один  лакей,  который  служил своему
господину из чистой преданности и никем не мог быть заменен; от
своры в тридцать гончих  уцелел  один  только  пес,  дряхлый  и
полуслепой,  а  черный  кот  как  бы  воплощал  душу пустынного
жилища.
     Барон знаком показал  Пьеру,  что  желает  удалиться.  Тот
зажег об угли очага просмоленную лучину, - удешевленный образец
светильника,   которым   пользуются  неимущие  крестьяне,  -  и
отправился вперед, чтобы освещать путь своему господину; Миро и
Вельзевул присоединились к шествию;  в  дымном  неверном  свете
факела колыхались поблекшие фрески на стене вдоль лестницы, а в
столовой  как  будто  оживали лица на закопченных портретах, их
черные неподвижные глаза, казалось, с  жалостью  глядели  вслед
незадачливому потомку.