ужин  еще  не готов, и желая выиграть время, трактирщик занялся
восхвалением трески, -  тема  довольно  скудная  и  требовавшая
незаурядного   красноречия.   К   счастью,  Чирригири  научился
приправлять пресные блюда пряностью своих речей.
     - Вашим милостям треска,  конечно,  представляется  грубой
пищей,  и  в этом есть доля правды; однако треска треске рознь.
Моя треска была выловлена у самых  отмелей  Новой  Земли  самым
отважным  рыбаком  Гасконского  залива.  Эта  треска  отборная,
белая, отменного вкуса и совсем не жесткая; если ее пожарить  в
прованском  масле,  она  будет  куда  лучше  лососины,  тунца и
меча-рыбы. Наш святой отец папа римский - да  отпустит  он  нам
грехи наши - другой и не употребляет постом; кушает он ее также
по  пятницам и по субботам и в другие постные дни, когда ему уж
очень приедятся чирки да турпаны. Пьер Леторба, мой  поставщик,
снабжает  также  и  его  святейшество.  Папской  треской,  черт
побери, пренебрегать негоже, и вы, ваши милости, не побрезгуете
ею, на то вы и добрые католики.
     - Никто из нас и не  ратует  за  скоромную  убоину,  и  мы
почтем за честь наесться папской треской; только какого дьявола
эта  сказочная  рыба  медлит спрыгнуть со сковороды в тарелку -
ведь мы, того и гляди, превратимся в дым, как призраки и лемуры
на утренней заре, едва запоет петух.
     - Есть  жаркое  раньше   супа   никак   не   пристало;   с
гастрономической  точки  зрения  это  все  равно  что  впрягать
повозку  впереди  волов,  -  с  величайшим  презрением  объявил
Чирригири,   -   воспитание  удержит  ваши  милости  от  такого
неприличия.   Потерпите!   Похлебка   должна    еще    вскипеть
разок-другой.
     - Клянусь  рогами  дьявола  и  папским  пупом, согласен на
самую спартанскую похлебку, лишь бы  ее  подали  немедленно!  -
взревел Тиран.
     Барон  де  Сигоньяк  ничего  не  говорил  и  не выражал ни
малейшего нетерпения, -  ведь  он  ужинал  накануне!  Постоянно
недоедая  в  своей  цитадели  голода, он понаторел в монашеском
воздержании, и столь частое потребление  пищи  было  внове  его
желудку.   Изабелла   и   Серафина   тоже  не  жаловались,  ибо
прожорливость не к  лицу  молодым  дамам,  которым  полагается,
точно  пчелкам, насыщаться росой и цветочной пыльцой. Пекущийся
о своей худобе Матамор, казалось, был в восторге от  того,  что
ему  удалось  затянуть  кушак  на следующую дырку, где вдобавок
свободно гулял язычок пряжки.  Леандр  зевал,  щеголяя  зубами.
Дуэнья   задремала,  и  три  складки  дряблой  кожи  выпятились
валиками из-под ее склоненного подбородка.
     Девочка, спавшая на  другом  конце  скамьи,  проснулась  и
вскочила.  Она откинула с лица черные как смоль волосы, которые
словно слиняли ей на лоб, настолько он  был  смугл.  Но  сквозь
загар  проглядывала  восковая  бледность,  тусклая, закоренелая
бледность. Ни кровинки на щеках с  выступающими  скулами.  Кожа
растрескалась   мелкими   чешуйками   на   синеватых  губах,  в
болезненной улыбке открывавших перламутровую белизну зубов. Вся
ее жизнь как будто сосредоточилась в глазах.
     Они казались огромными на  худеньком  личике,  а  чернота,
ореолом  окружавшая  их,  подчеркивала лихорадочно-таинственный
блеск  этих  глаз.  Белки  же  казались  почти  голубыми,   так
выделялись  на  них  темные  зрачки  и так оттеняли их два ряда
густых длинных ресниц. В данный  миг  эти  удивительные  глаза,
прикованные  к украшениям Изабеллы и Серафины, выражали детский
восторг и кровожадную алчность. Маленькая дикарка, конечно,  не
подозревала,  что  эти  мишурные драгоценности не имеют никакой
цены.   Сверкание   золотого   галуна,   переливы   поддельного
венецианского жемчуга ослепили и зачаровали ее. Очевидно, она в
жизни   своей   не   видела   такого   великолепия.  Ноздри  ее
раздувались, легкий румянец выступил на щеках, злобная  усмешка
искривила  бледные губы, и зубы временами стучали дробно, как в
ознобе.
     По счастью, никто из труппы не обратил внимания на  жалкий
комок  тряпья, сотрясаемый нервной дрожью, ибо дикое и жестокое
выражение мертвенно-бледного личика могло напугать хоть кого.
     Не  в  силах  совладать  со  своим  любопытством,  девочка
протянула тонкую смуглую и холодную ручку, похожую на обезьянью
лапку,  и  со сладострастным трепетом пощупала платье Изабеллы.
Этот  потертый,  залоснившийся  на  сгибах  бархат  казался  ей
новехоньким, самым богатым, самым пушистым в мире.
     Как  ни  легко  было  прикосновение,  Изабелла обернулась,
увидела жест девочки и по-матерински ласково улыбнулась ей.  Но
та,  едва  лишь почувствовала на себе посторонний взгляд, мигом
придала  своему  лицу  прежнее  тупое  и  сонливо-бессмысленное
выражение,  показав  такое  врожденное  мимическое  мастерство,
которое сделало бы  честь  самой  искушенной  в  своем  ремесле
актрисе, и при этом протянула тоненьким голоском: