казнимых, осваиваются со смертью, что в корне противоречит идее
правосудия,  согласно  которой  пытки  имеют  целью   устрашить
преступников.
     Большое   скопление   отбросов   общества   в  дни  казней
объясняется еще и другой причиной: герой трагедии обычно связан
с ними родством, дружбой,  а  то  и  сообщничеством.  Они  идут
смотреть,  как  вешают  их  кузена, колесуют закадычного друга,
жгут  благородного   кавалера,   которому   помогали   спускать
фальшивые   деньги.   Не  явиться  на  такое  торжество  просто
неучтиво.  Да  и  осужденному  приятно  видеть  вокруг  эшафота
знакомые   лица.  Это  придает  бодрости  и  силы.  Не  хочется
показаться малодушным перед истинными  ценителями,  и  гордость
приходит  на  помощь  страданию. При такой публике, как древний
римлянин, умрет тот,  кто  хныкал  бы  по-бабьи,  если  бы  его
втихомолку отправили на тот свет где-нибудь в подвале.
     Пробило  семь  часов.  А  казнь  была  назначена только на
восемь. И Жакмен Лампурд, отсчитав удары, сказал Малартику:
     - Теперь ты видишь, что мы успели бы распить еще  бутылку.
Но  тебе  не  сидится  на  месте.  Что, если нам возвратиться в
"Коронованную редиску"?  Мне  надоело  торчать  тут.  Стоит  ли
дожидаться   столько   времени,  чтобы  увидеть,  как  колесуют
незадачливого беднягу? Это  пресный,  мещанский  и  пошлый  вид
казни. Будь это какое-нибудь шикарное четвертование с судейским
стражником на каждой из четырех лошадей, или же прижигание рас-
каленными щипцами, или вливание вара и расплавленного свинца, -
словом,  какое-то  замысловатое жестокое мучительство, делающее
честь изобретательности судьи и ловкости  палача,  -  это  дело
другое.  Тут  я  бы остался из любви к искусству, но ради такой
малости - нет, увольте!
     - По-моему,  ты   несправедливо   судишь   о   колесе,   -
наставительно поправил его Малартик, потирая нос, багровый, как
никогда, - у колеса есть свои достоинства.
     - О  вкусах  не спорят. У каждого своя страсть, как сказал
знаменитый латинский поэт; жаль, я забыл его имя, -  мне  лучше
запоминаются имена прославленных полководцев. Ты облюбовал себе
колесо;  не  стану  тебе  перечить  и  обещаю побыть с тобою до
конца.  Признайся,  однако,  что   обезглавление   при   помощи
дамасского  клинка  с бороздкой по тыльной стороне, наполненной
для веса ртутью, представляет  собой  зрелище,  в  равной  мере
увлекательное  и  благородное,  ибо  требует  глазомера, силы и
проворства.
     - Не спорю, только длится-то оно всего мгновение, и к тому
же головы рубят одним дворянам. Плаха -  их  привилегия.  А  из
простонародных  видов казни колесо, на мой вкус, куда почтенней
вульгарной виселицы, годной разве что для второсортных жуликов.
Агостен же не простой  вор.  Он  заслуживает  большего,  нежели
веревка, и правосудие должным образом уважило его.
     - Ты  всегда  питал  слабость  к Агостену, вероятно, из-за
Чикиты, твой блудливый глаз тешили ее своеобычные повадки. Я не
разделяю твоего восхищения этим разбойником; он больше пригоден
для того, чтобы работать на больших дорогах и в горных ущельях,
точно salteador1, нежели производить деликатные операции в лоне
просвещенного столичного  города.  Ему  чужды  тонкости  нашего
искусства.  Не помня себя, он по-провинциальному прямо крушит с
плеча. При малейшем препятствии он, как темный дикарь,  пускает
в  ход  нож;  нечего  ссылаться  на  Александра  Македонского -
разрубить  гордиев  узел  совсем  не  то,  что  его  развязать.
Вдобавок  Агостену  чуждо всякое благородство, он не пользуется
шпагой.
     - Конец Агостена -  оружие  его  родины,  наваха;  ему  не
довелось, как нам, годами попирать плиты фехтовальных залов, но
его  стиль  отличается  внезапностью, смелостью и своеобразием.
Удар его сочетает в себе баллистическую точность  с  беззвучной
меткостью  холодного  оружия.  Не производя шума, он попадает в
намеченную мишень  на  расстоянии  двадцати  шагов.  Мне  очень
обидно,  что  поприще  Агостена  оборвалось  так  рано! При его
львиной отваге он далеко бы пошел.
     - Я лично стою за академическую методу, - возразил  Жакмен
Лампурд.  -  Без  формы все теряет смысл. Прежде чем напасть, я
всякий раз трогаю противника за плечо и даю ему время  стать  в
позицию;  если  хочет, пусть защищается. Это уже не убийство, а
дуэль. Я бретер,  а  не  палач.  Конечно,  я  настолько  владею
искусством  фехтования,  что  мне  обеспечен успех, и шпага моя
разит почти без промаха, но быть сильным игроком не значит быть
шулером. Да, я подбираю плащ,  кошелек,  часы  и  драгоценности
убитого;  всякий  на  моем  месте  поступал бы так же. За труды
полагается плата. И что бы ты ни говорил, а работать ножом  мне
претит. Это хорошо в глуши и с людьми низкого звания.
     - Ну ты-то, Жакмен Лампурд, уперся в свои принципы, и тебя
с них  не  сдвинешь; а между тем искусству немножко фантазии не