жизнь своим талантом. Что это возможно, явствует из "Комической
иллюзии,  пьесы  господина  Пьера  де  Корнеля,  прославленного
поэта.
     Кухня, куда вошли  актеры  в  ожидании,  пока  им  отведут
комнаты,  по  размерам  своим  была,  очевидно,  рассчитана  на
аппетиты Гаргантюа или  Пантагрюэля.  Целые  деревья  пылали  в
огромном  очаге,  зиявшем,  подобно  огнедышащей  пасти,  какою
изображался ад в знаменитых действах на соборной площади города
Дуэ. На вертелах, расположенных  в  несколько  этажей,  которые
вращала  собака,  точно  бешеная  крутясь  в колесе, золотились
целые низки гусей, пулярок, молодых петушков, жарились четверти
бычьих  туш,  телячьи  окорока,  не  говоря  уж  о  куропатках,
бекасах,   перепелах  и  прочей  мелкой  дичи.  Поваренок,  сам
наполовину изжаренный, весь в поту, хотя одет он был в холщовый
балахон, поливал всю эту живность черпаком,  а  опорожнив  его,
вновь погружал в противень, - поистине труд Данаид, ибо сок тут
же стекал снова.
     Вокруг длинного дубового стола, где изготовлялись кушания,
суетился  целый  отряд поваров, рубщиков и поварят, из чьих рук
помощники   повара   принимали   нашпигованную,   связанную   и
сдобренную  специями  птицу  и  относили  к  накаленным добела,
сыплющим искры печам, скорее подходившим для  кузницы  Вулкана,
нежели  для  кулинарной  лаборатории,  тем более что и повара в
огненном  чаду  смахивали  на  циклопов.  Вдоль  стен  сверкала
грозная  кухонная  батарея  из красной меди и латуни; котелки и
кастрюли всех размеров, посудины для рыбы, где смело можно было
уварить Левиафана, формы для  сладких  пирогов  в  виде  башен,
куполов,  пагод,  шлемов  и  сарацинских  тюрбанов, словом, все
наступательные и оборонительные орудия, какие должен  содержать
арсенал бога Гастера.
     Поминутно  из  буфета появлялась дюжая служанка, румяная и
толстощекая,  как  на   картинках   фламандских   мастеров,   с
корзинами,  полными  провизии,  на  голове или на упертой в бок
руке.
     "Дай мне мускатного  ореха!"  -  требовал  один.  "Щепотку
корицы!" - кричал другой. "Подбавь сюда всех четырех пряностей!
Подсыпь  соли  в  солонку!  Гвоздики!  Лаврового  листа! Ломтик
свиного сала, да потоньше! Раздуй эту печь - плохо греет! А эту
погаси - так и пылает, все обуглится, как  каштаны  на  горячей
жаровне...  Подлей  навара  в бульон! Разбавь соус, смотри, как
загустел. Белки не поднимаются, бей их, бей, не жалей!  Обваляй
окорочек  в  сухарях!  Сними гуся с вертела, он совсем готов! А
эту пулярку поверни еще разок-другой! Живее, живее, давай  сюда
говядину!  Она  должна  быть  с  кровью!  Телятину  и цыплят не
трогай!
               Ведь от телятины сырой
     И неготовой пищи
                  Одно и знай - могилы рой
                 На городском кладбище.
     Так и запомни, постреленок! Поварское дело - не шутка. Это
дар божий. Отнеси суп-жюльен  в  шестой  номер.  Кто  наказывал
перепелку в тесте? Скорее поверни шпигованного зайца!"
     Так   посреди   веселого   гула   существенные   замечания
перемежались   остротами,   более    соответствующими    своему
назначению,  нежели  те  замороженные  соленые  словца, которых
наслушался Панург во время таяния полярных льдов, ибо  тут  они
прямо  относились к какому-нибудь кушанию, приправе или пряному
лакомству.
     Ирод, Блазиус и Скапен, любители поесть, прожорливые,  как
кошки   богомольной  ханжи,  только  облизывались,  слушая  эти
смачные, аппетитные речи, и уверяли, что ставят их во сто  крат
выше, чем краснобайство Исократа, Демосфена, Эсхина, Гортензия,
Цицерона и прочих болтунов, чей пафос подобен вываренным костям
без капельки мозговой субстанции.
     - Меня так и тянет расцеловать в обе щеки толстяка повара,
жирного  и пузатого не хуже монаха, - сказал Блазиус. - С каким
победоносным видом распоряжается он горшками и  кастрюлями!  Ни
один полководец в огне битвы не сравнится с ним!
     В  ту  минуту,  как  слуга объявил актерам, что комнаты их
готовы, новый гость вошел в кухню и приблизился  к  очагу;  это
был   мужчина   лет   тридцати,   высокого   роста,   поджарый,
мускулистый, с неприятным выражением довольно  красивого  лица.
Отблеск  пламени обрисовывал его профиль яркой каемкой, меж тем
как вся физиономия скрывалась в тени. Световой блик обнаруживал
злые  и  зоркие  глаза,  полуприкрытые  выпуклыми   надбровными
дугами,  орлиный  нос,  изогнутый  на  конце  в  виде клюва над
густыми  усами,  тонкую  нижнюю  губу,  почти   непосредственно
переходившую   в  тяжелый  обрубленный  подбородок,  как  будто
природе недостало материала, чтобы толком вылепить его. Гладкий
воротник из крахмального холста  открывал  тощую  шею,  где  от