плутовства,  тонкие  подвижные   губы   неустанно   шевелились,
открывая  в  двусмысленной  ухмылке острые и кровожадные клыки;
когда он снимал белый в красную полоску берет, под остриженными
ежиком волосами обнаруживался шишковатый череп, а сами  волосы,
рыжие  и  свалявшиеся,  как  волчья  шерсть, дополняли весь его
облик,  напоминающий  злокозненного   зверя.   Так   и   тянуло
взглянуть,  не  видно  ли  на  руках этого молодчика мозолей от
весел, потому что он явно какой-то срок писал свои  мемуары  на
волнах  океана  пером  длиной  в  пятнадцать  футов.  Его голос
внезапно со  странными  модуляциями  и  взвизгами  переходил  с
высоких  нот  на  низкие, озадачивая слушателей и вызывая у них
невольный смех; его  жесты,  неожиданные,  порывистые,  как  от
действия   скрытой   пружины,  пугали  своей  несуразностью  и,
по-видимому, преследовали цель удержать внимание собеседника, а
не выразить какую-то мысль или чувство. Это были маневры  лисы,
без  конца  кружащей под деревом, не давая опомниться тетереву,
который сверху не спускает с нее глаз, прежде чем свалится ей в
пасть.
     Из-под его серого балахона виднелись полосы  традиционного
костюма,   который   он   не   успел  сменить  после  недавнего
представления; а может, за  скудостью  гардероба,  он  носил  в
жизни то же платье, что и на сцене.
     Что  до  Тирана,  то  это  был  большой  добряк,  которого
природа,  надо  полагать,  в  шутку,  наделила  всеми  внешними
признаками  свирепости.  Никогда еще столь кроткая душа не была
заключена  в  столь  богопротивную  оболочку.  Сходящиеся   над
переносицей   черные  косматые  брови  в  два  пальца  шириной,
курчавые волосы, густая борода до самых  глаз,  которую  он  не
брил,   чтобы   не   нуждаться  в  накладной,  играя  Иродов  и
Полифонтов, темная, будто дубленая кожа - все,  вместе  взятое,
делало его наружность такой грозной и страшной, какой художники
любят  наделять  палачей  и  их  подручных  в мучениях апостола
Варфоломея или усекновениях  главы  Иоанна  Крестителя.  Зычный
голос,  от  которого  дребезжали  оконные стекла и подпрыгивали
стаканы на столе,  усугублял  впечатление  ужаса,  производимое
этим  страшилищем,  облаченным  в  допотопный  черный бархатный
кафтан; недаром публика обмирала, когда  он,  рыча  и  завывая,
читал  стихи  Гарнье и Скюдери. Кстати, корпуленция у него была
внушительная, способная заполнить любой трон.
     Актер на ролях забияки и хвастуна был худ, костляв,  черен
и  сух,  как висельник летом; кожа у него казалась пергаментом,
наклеенным на костяк; огромный  нос,  похожий  на  клюв  хищной
птицы,   с  горбинкой,  блестевшей,  точно  рог,  перегораживал
пополам   вытянутую   физиономию,    которую    еще    удлиняла
остроконечная  бородка. Из этих двух профилей, склеенных друг с
другом, еле-еле получалось лицо, а глаза, чтобы поместиться  на
нем,  были по-китайски скошены к вискам. Подбритые черные брови
загибались запятой над бегающими глазами, а  непомерно  длинные
усы,  напомаженные  на  концах, были закручены кверху и грозили
небу своими  остриями;  оттопыренные  уши  смахивали  на  ручки
горшка  и  служили  мишенью  для  щелчков  и  оплеух. Весь этот
нелепый облик, скорее похожий  на  карикатуру,  чем  на  живого
человека,  казалось,  был  вырезан  каким-то  шутником на грифе
трехструнной скрипки или  срисован  с  тех  диковинных  птиц  и
зверей,  которые,  на  радость  обжорам,  светятся по вечерам в
фонарях перед  лавкой  пирожника.  Ужимки  хвастуна  и  забияки
Матамора  стали его второй натурой, и, даже сойдя с подмостков,
он  выступал,  расставляя   ноги   циркулем,   задрав   голову,
подбоченясь  одной рукой, а другую положив на эфес шпаги. Наряд
его  составлял  желтый  камзол,  выгнутый   в   форме   кирасы,
отороченный  зеленым, с поперечными прорезями на испанский лад;
крахмальный, торчащий при помощи проволоки и  картона  воротник
величиной  с  круглый  стол,  за  которым могли бы пировать все
двенадцать  паладинов;  панталоны,  собранные  в  буфы,   белые
козловые  ботфорты, в которых его петушиные ноги болтались, как
флейты в футлярах, когда их уносит странствующий  музыкант,  и,
наконец,  гигантская  рапира,  с которой Матамор не расставался
никогда,  хотя  ее  кованый  ажурный  эфес  весил   не   меньше
пятидесяти  фунтов;  поверх  всего этого облачения он для пущей
важности драпировался в плащ, край которого задирался от шпаги.
Не желая ничего упустить,  добавим,  что  два  петушиных  пера,
разветвленных,  как  убор  рогоносца, презабавно торчали на его
серой фетровой шляпе с тульей, вытянутой в виде реторты.
     Ремесло писателя уступает ремеслу живописца в том, что  он
может показывать предметы лишь последовательно. Достаточно было
бы  беглого взгляда, чтобы охватить картину, в которой художник
сгруппировал бы за столом всех  обрисованных  нами  персонажей;
там запечатлелись бы все блики света и тени, разнообразные позы
с  присущим  каждой  фигуре колоритом, и мельчайшие подробности
костюма, недостающие нашему описанию, и без того длинному,  как