ть лет, считая с того дня, он отправил меня в 
изгнание. Но
по счету его писцов это произошло на двадцать второй год его правления. Так не 
ложь ли все,
что писалось и пишется?
Того, кто жил правдой, я презирал за слабость и ужасался бедствиям, в которые 
он вверг
страну Кемет ради своей правды. И вот ныне его отмщение мне: я сам хочу жить 
правдой, хотя
и не ради его бога, а ради себя. Правда – острый нож, правда – открытая рана в 
человеке,
правда – едкая щелочь, растравляющая сердце. Оттого мужчина в пору молодости и 
силы своей
бежит от правды в дома увеселений, ослепляет себя трудом и деятельностью, 
поездками и
развлечениями, властью и строительством. Но настает день, когда правда пронзает 
его
насквозь, и уж нет ему больше радости, он одинок, одинок среди людей, и боги не 
спасут его от
Мика Валтари: «Синухе-египтянин» 4
одиночества. Это пишу я, Синухе, хорошо зная, что дела мои дурны, а пути – 
кривы, но не
извлечет из них урока тот, кто прочтет все это. Посему я лишь для себя и ради 
себя пишу это.
Пускай другие отмывают свои грехи святой водой Амона, я же, Синухе, очищаюсь, 
описывая
дела мои. Пусть другие взвешивают ложь сердец своих на весах Осириса, я же, 
Синухе,
взвешиваю свое сердце на острие тростникового пера.
Но прежде чем начать, я должен излить свои жалобы, ибо так стонет от горя мое
почерневшее сердце изгнанника.
Кто хоть раз испил воды Нила, будет с тоскою стремиться к нему. Кто некогда 
родился в
Фивах, начнет, тоскуя, стремиться обратно, ибо нет на земле города, равного 
Фивам. Кто
родился в маленьком проулке, будет скучать и тянуться в этот проулок; из 
кедрового дворца он
будет рваться назад в глиняный домик, среди благоухающей мирры и тончайших 
притираний
он станет тосковать по дымку кизяка в очаге и чаду поджариваемой рыбы.
Все мои золотые сосуды я бы отдал за глиняный горшок, лишь бы еще раз ступить 
ногой
на мягкую землю страны Кемет. Мои льняные одежды я бы променял на кожаный 
передник
раба, побуревший от пота и зноя, чтобы хоть раз еще услышать шелест речного 
камыша,
овеваемого весенним ветерком.
Нил разливается, города как драгоценные камни выступают из зеленой воды, 
ласточки
прилетают, журавли бродят по мелководью, а меня нет. Почему я не ласточка, 
почему не
журавль с сильными крыльями, чтобы полететь мимо стражников обратно в страну 
Кемет?
Я бы свил гнездо свое среди расписных колонн Амона, где обелиски пламенеют 
золотом,
а к небу возносятся курения и жирный дым жертвоприношений. Я бы свил гнездо на 
крыше
глиняной хижины в квартале бедных. Быки тянут плуги, ремесленники склеивают 
листы
папируса, торговцы кричат, расхваливая свой товар, жук-скарабей катит навозный 
шар по
каменной мостовой.
Светла была вода моей юности, сладко было мое безумие. Горько и кисло вино 
старости,
и самый сдобный медовый хлеб не заменит черствой корки моей бедности. Поверните 
вспять,
годы, теките навстречу, ушедшие весны, плыви, Амон, по небу с запада на восток, 
чтобы
вернуть мою молодость. Ни слова не изменю, ни от одного поступка не отрекусь. О 
тонкая
тростинка, о гладкий папирус, дайте мне снова пережить мои суетные дела, 
безумие моей
молодости.
Это написал Синухе, изгнанник, беднейший из всех бедняков страны Кемет.
2
Сенмут, которого я называл отцом, был лекарем бедных в Фивах. Кипа, которую я
называл матерью, была его женой. У них не было детей. Я попал к ним только в 
дни их
старости. В простоте своей они называли меня даром богов, не подозревая, 
сколько зла
принесет им этот дар. Мать моя К